напарнице, как сделать из испорченного негатива конфетку. После кофе мы вернулись в редакцию. Нинель снова села за машинку.
В этот день Перси Фелпс порадовал меня еще двумя пленками со сборищ местной элиты. Правда, теперь он милостиво разрешил мне промыть и высушить снимки.
– Надо, чтобы они дожили до выпуска утреннего номера, – пояснил фотограф. – Потом мне будет все равно.
Фелпс вышел, придерживая камеры на плече.
Грохот пишущей машинки резко смолк. Нинель посмотрела на часы:
– У тебя есть еще работа, Питер? Может, свалим домой?
– Еще час остался вроде как, – неуверенно ответил я.
– Босс не против, когда его подчиненные уходят раньше, если нечего делать. Но когда аврал, приходится задерживаться допоздна. Так ты как?
Я согласился, повесил на шею камеру и рванул вслед за Нинель. Как назло, в холле мы встретили Ольсена. Он курил и что-то обсуждал с охранником. В пепельнице дымилась груда окурков.
– Вы уже навострили лыжи? – босс ткнул пальцем мне в грудь.
– Я закончил все дела на сегодня. Подумал, что проку сидеть просто так?
– Джентльмен берет вину на себя? Догадываюсь, кто смущает молодые умы, – Ольсен глянул исподлобья на Нинель. Она выдержала тяжелый взгляд. – Но я не против. Марш отсюда! Нечего распускать уши.
Мы выскочили на улицу и бросились к трамвайной остановке.
– Догоняй! – смеялась Нинель.
И я побежал за ней со всех ног.
Показался трамвай. Заходящее солнце блеснуло на лобовом стекле жидким пламенем. Нинель перемахнула рельсы. Я же, ослепленный, наступил во что-то скользкое, рухнул на спину и распластался, задыхаясь от боли. На меня, закрывая небо, надвигалась черная, страшная тень. Мир утонул во мраке, лишь отполированный обод колеса сиял, точно карающий меч правосудия.
Отчаянно завизжала Нинель. Заскрежетали по рельсам тормозные колодки. Нет, поздно. Приговор приведен в исполнение. Острый, как нож гильотины, гребень, коснулся шеи. Но сверкающее колесо больше не вращалось. Трамвай замер. Теперь я видел светло-серые цилиндры тяговых электродвигателей, прикрученных к тележке толстыми болтами.
Нинель продолжала кричать. Кто-то, видимо, водитель, заглянул под вагон и облегченно вздохнул.
– Жив? – раздался радостный мужской голос.
Вагоновожатый за ноги вытянул меня на мостовую.
– В какой-то степени.
Я кое-как поднялся и первое, что сделал – раскрыл футляр и достал камеру. Фотоаппарат уцелел: падая, я инстинктивно прижал его к груди.
Нинель затихла. Она вздрагивала, глядя на меня, как на выходца из преисподней.
– Вот оно, – пролепетала журналистка. – Вот… Оно…
– Что оно?! – вскричал я, но Нинель ничего не сказала.
Я несколько раз щелкнул затвором – сфотографировал и Нинель, и трамвай, и даже вагоновожатого. Он коснулся носком ботинка темного пятна на асфальте.
– Масло, – сказал водитель, ни к кому не обращаясь. – Из чьего-то картера натекло.