Раз ты сидишь в исповедальне, значит, хочешь не хочешь, а говори. Наври с три короба, а потом скажи, что тебе очень-очень совестно. Зато в следующий раз покаешься во лжи – и это будет чистая правда.
– Ну а дальше?
– Дальше святой отец отпустит тебе грехи и наложит на тебя епитимью.
– Что это – епитимья?
– Господи, Бренда, ты вообще ничего не знаешь?
– Откуда мне знать, если я не бывала на исповеди?
– И впрямь. Короче, епитимья – это такое наказание.
– Святой отец меня выпорет?!
– Не бойся, не выпорет. Он велит тебе прочесть несколько молитв, и все.
– Морин, а ты со мной не посидишь в этой кабинке?
– Нет, Бренда, придется тебе сидеть одной. Кабинка – она тесная, вдвоем мы просто не поместимся.
– А там темно?
– Да не трепыхайся ты! Дело недолгое. Больше пяти минут никто из ребят не исповедуется. Разве только Дэнни Денни – у него куча прегрешений, пока все перечислит! А ты как зайдешь, так и выйдешь.
– Ладно. А какие молитвы велит читать святой отец?
– Тут есть одна хитрость, Бренда.
– Что за хитрость?
– Допустим, тебе велено пять раз прочесть «Аве Мария», так ты один раз прочти перед алтарем, а уж остальные четыре раза – по дороге домой. Потому что, если будешь долго торчать у алтаря, все подумают, что ты великая грешница и место твое в геенне огненной. На кой тебе такая дерьмовая репутация?
– На фиг не нужна.
– Знаешь что, Бренда? Язык у тебя чертовски грязным становится.
– Даже не представляю, от кого я плохих слов нахваталась? – выдала Бренда с улыбкой, и я обняла ее.
– Ах ты моя хрюшка-повторюшка!
Той весной мне сравнялось девять, и мама объявила, что устроит настоящий праздник. Прежде мой день рождения не отмечали, а тут вдруг… Словом, мама позволила пригласить друзей, и я, конечно, позвала Джека, Нельсона и Монику. Волновалась я безмерно, дни считала. Тетя Мардж сшила мне платье из тафты – темно-синей в мелкий белый горошек. Никогда у меня не было столь изысканной вещи – ни среди платьев, ни вообще.
Помню, я застыла перед зеркалом, не веря собственным глазам, и тут вошла мама. Остановилась за моей спиной, руки мне на плечи положила. Теперь мы отражались обе, словно на картине, и улыбку мамину я видела в зеркальном стекле.
– Растет моя доченька, – произнесла мама.
– Мне идет платье, мамочка?
– Еще бы. Ты у меня красавица, что снаружи, что в сердечке. Я тобой очень горжусь.
Я обернулась, обняла маму за талию. От нее шел чудесный домашний запах. Я уселась перед зеркалом, и мама занялась моими волосами. Сначала долго-долго расчесывала их. Волосы стали совсем как шелк, кончиками щекотали мне щеки и веки. Потом мама отложила щетку и ладонями отвела волосы от моего лица. Я сомлела, замерла, боясь спугнуть наслаждение. Порой мама, причесывая меня, вся подавалась вперед и губами касалась моего темечка. Руки у нее были очень сильные. И совсем не мягкие. Наоборот – от постоянных уборок, от мытья и натирания полов, от стирки на