банально: из-за денег, – Лерх грустно улыбается, выливает остатки чая под куст сирени. – Помнишь, пожар в день приезда?
– Ты сказала, что не любишь пожары.
– Не так, я дурею от запаха гари. Колокольчик Павлова.
– У тебя кто-то умер? Из близких.
– Да. Ближе не бывает. Я сама, – звучит странно, сидящая напротив Лерх со своей экспрессивностью живее всех живых.
– Мне восемь. Ирке, сестренке, четыре. Мама на работе. Я за старшую. За окном весна, салочки-резиночки и мальчик, первая любовь, сейчас даже имени его не помню. А у Ирки тихий час. Я же на чуть-чуть. Заигралась, загонялась с подружками. А потом… Сирена пожарной машины, блестящие каски, черные шланги-змеи, толпа зевак около нашей деревянной двухэтажки. И в толпе мамины глаза, – у Лерх тот же затравленный взгляд, ужасно потеряться навсегда вот в таком дне – и не сбежать от себя, и не забыться. – Мама за всю жизнь ни словечка мне про тот день не сказала. Но так и не смогла меня простить. До последней минуты.
– Ира умерла?
– Нет, Ира осталась жить… не знаю, жизнь ли это. Шесть операций и инвалидность. И реабилитация, бесконечная дорогая реабилитация. Нам все время нужны деньги. В журнале много не заработаешь, поэтому я здесь. Хватаюсь за все подряд.
– Она в сознании?
– В сознании, да еще каком! Знаешь, какие проекты домов рисует! Сейчас покажу, – Лерх быстро перелистывает фотографии на своем телефоне и показывает мне. – Ей бы еще подучиться.
– Красиво. И ты не можешь себя простить…
– Вот только не нужно меня жалеть, хорошо? – кажется, что короткие волосы Лерх щетинятся, как иголки ежика.
– Не жалею… Я бы так не смогла.
– Смогла бы. Куда бы ты делась, – грустно улыбается Лерх, но без прежней воинственности. – Даже не знаю, зачем тебе все рассказала.
Между нами протягивается ниточка хрупкого доверия, боюсь испортить все неосторожным словом.
– Иногда нужно кому-то высказаться, – говорю, с нежностью вспоминая свою маму.
– Последний раз, когда я «высказалась», то потеряла и любимого мужчину, и друга в одном лице.
– Он сбежал, когда узнал о твоей… что ты не одна?
– Нет, не сбежал. Честно признался, что не сможет делить меня еще с кем-то. Не каждый мужик примет женщину с ребенком. А тут… Он предложил поместить Иру в интернат. Хороший, дорогой интернат за его счет. Сдать, как ненужную зверушку. Короче, мы разбежались. И мужчин я вычеркнула из своей жизни. Ну так, есть для встреч, ничего серьезного. И все не то…
На ее лице усталость и, кажется, обреченность, столько лет жить с неподъемным грузом вины. Переживая за сестер, я почти забываю про Тканева.
– Ты ругалась по телефону… Это он? Извини, – поспешно добавляю, понимая, что лезу не в свое дело.
– Брось, Мил, это мне нужно держать себя в руках, а не орать на весь коридор. Да, он. Переосмыслил. Осознал. Раскаялся. Готов принять меня с сестрой. Готов любить обеих. Но я ему не ве-рю.
– Почему?
– Да