не выдержал на трезвую голову этих скотов резать. Вот тебе и наркотики.
Микита поморщился. Дед рассказывал, что лучшим лекарством на войне были фронтовые сто грамм. Не лекарством – спасением. «Немец-то тоже человеком притворяется: глаза такие же, плачущие; орёт также – тут поначалу самому бы с ума не сойти». Духи, наверное, тоже успевают кричать в последние секунды.
– Руссо-туристо, облико морале, мать его, – Череп снова вытер руки об штаны. – В благородного офицера играет, что ли. Ничто не красит офицера так, как звёзды. У всех в ротах уже по ордену на груди болтается, а кому и второй обещали.
– Лычно йа бэз наград дамой нэ вэрнус – пуст хоть рэжет мэня.
– Да смысл резать? Ни шмоток, ни орденов, ни водки – и всё из-за одной скотины.
Микита почувствовал, как к горлу неприятно подступил жар.
– Я пойду проветрюсь, – просипел он упавшим голосом и потёр потные глаза отяжелевшей рукой. Хотелось уснуть. Или засобираться домой – Микита сейчас хоть пешком дойдёт, хоть за неделю, хоть за месяц, хоть даже упадёт замертво прямо на границе. Была бы только возможность.
– Затошнило?
– Ага.
– Ну, давай. Там сегодня новых увозят, – Череп махнул рукой. – Не из нашей роты, нам в этот раз повезло – все целы, – по навесу прокатился смех, ударивший по ушам сильнее крика.
«Командира нашего пока ещё не видел, но ребята говорят, что он хороший. Строгий, придирается иногда, но ведёт себя со всеми по-отечески, по-доброму. Мне кажется, будет похож на главного из дедовских военных рассказов. В любом случае, не волнуйся, я теперь в надёжных руках».
Остывающий красный ветер хлестнул Микиту по щекам. Он жмурился, пытаясь спрятаться то ли от серебристых гробов, то ли от крутящегося с урчащим рокотом вертолётного пропеллера.
По телевизору такого не показывали – и в газетах совсем другие фотографии. А слухам верить не хотелось: особенно, когда уже сидишь в самолёте.
Когда Микита был совсем маленьким, папа приносил домой консервные банки с припухшими блестящими краями и резким запахом. Что-то больно кольнуло в груди: в Союзе он больше никогда не сможет видеть эти консервы.
Огрызки людей казались жёлтыми восковыми игрушками в свете сползающего куда-то за горизонт солнца. Кто-то без всего мужского; кто-то со стёкшим к подбородку глазом; а от кого-то остались только разодранные перетёртые с песком куски, прикрытые обгоревшей одеждой.
Хотелось отвернуться.
Хотелось закрыть глаза, но так крепко, чтобы навсегда – и чтобы забыть. Микита скрипнул зубами: никто, даже старый физик, не предупреждал его об изувеченных человеческих чучелах, догорающих под кровавым солнцем.
– Один недавно прямо в гроб наблевал, – большая сухая рука больно упала Миките на плечо. – Отойди.
Мокрый комок холодной испарины предательски скатился по спине, будто при температуре. В глаза ударили слёзы – солёные: