стен, и все помещение страшно сыро. Этот флигель состоял из двух рядов помещений, по пять или шесть больших комнат. Комнаты, выходившие на улицу, отведены мне, остальные – великому князю. В моей уборной помещались мои девушки и горничные со своими прислужницами, всего семнадцать женщин в комнате с тремя большими окнами, но с одной только дверью, выходившей в мою спальню, через которую они и принуждены проходить за всякого рода нуждами… Кроме того, столовая их помещалась в моей передней». В конце концов установился другой способ сообщения с внешним миром – посредством простой доски, прилаженной к окну и служившей лестницей. Как видите, до Версаля еще далеко!
Екатерине приходилось не раз сожалеть о своем скромном прежнем жилище, в соседстве с колокольней, в Щецине или вспоминать с восторгом замок своего дяди в Цербсте или бабушки в Гамбурге. То были грубые, но прочные и просторные каменные постройки, относящиеся еще к шестнадцатому веку. В отместку за неудобства, которые она претерпевала за кулисами декоративной пышности своего нового, великолепного помещения, Екатерина написала следующие стихи, найденные впоследствии в ее бумагах:
Jean bâtit une maison
Qui n’a ni rime, ni raison:
L’hiver on y gele tout roide,
L’eté ne la rend pas froide,
Il y oublia l’escalier
Puis le bâtit en espalier…[7]
Дворцы Елизаветы скверно выстроены и не лучше меблированы. Происходило это вследствие того, что принадлежность меблировки к известному дому была тогда обычаем, неизвестным в России. Мебель, как бы принадлежность лица, следовала за ним в его путешествиях. Это походило на пережиток кочевой жизни восточных народов. Обивка, ковры, зеркала, кровати, столы, стулья, предметы роскоши и предметы первой необходимости переезжали вместе с двором из Зимнего дворца в летний, оттуда в Петергоф и Москву. Конечно, много вещей ломалось и терялось в пути. Таким образом, получалось странное смешение роскоши и убожества. Ели на золотой посуде, поставленной на стол со сломанной ножкой. Среди шедевров французского и английского искусства не на чем сидеть. В доме Чоглокова в Москве, где Екатерине пришлось жить некоторое время, мебели не было вовсе. Сама Елизавета нередко находилась в том же положении, но ежедневно пила чай из чашки, привезенной по ее приказанию Румянцевым из Константинополя и стоившей 8 тысяч дукатов.
Этому материальному беспорядку, которым разрушалось внешнее величие, соответствовала в нравственном отношении какая-то внутренняя разнузданность, в которой, несмотря на утонченный этикет, поминутно утопало достоинство самого трона. Следующее происшествие, рассказанное нам Екатериной в «Записках…», дает представление об этом. Незадолго до вмешательства Бестужева, послужившего поводом к вышеуказанным переменам в штате Екатерины и ее супруга, Петр совершил проступок, который, пожалуй, если и не вызвал, то, по меньшей мере, оправдал строгости канцлера и побудил императрицу их одобрить. Комната, где великий