с этим элементом, будто бы так высоко ценившимся ею за тридцать лет до того, но должна была убедиться, что его в России не существовало, по крайней мере в том значении и в той роли, которые она ему приписывала. Где бы она стала искать общество, то есть социальное коллективное целое, одаренное умом и волей и способное рассуждать и действовать сообща? Его не было вовсе. Вверху стояла группа чиновников и придворных, одинаково раболепных по всей иерархической лестнице «чина» и различавшихся только в степенях человеческой низости; они дрожали от одного взгляда и простым мановением руки могли быть низвергнуты в бездну; внизу – народ, то есть громадная масса мускульных сил, которые выносили на себе всю тяготу барщины и за которыми душа признавалась лишь как единица меры при подсчете инвентаря; а между ними не было никого, если не считать духовенства – силу значительную, но замкнутую в себе, мало поддающуюся влиянию, способную воздействовать скорее сверху вниз, нежели снизу вверх, и совершенно непригодную в смысле орудия для достижения какой-либо политической цели. Не эти люди оказали поддержку Елизавете и возвели ее на престол. Но был же ведь все-таки в России кто-то, кто помог ей тогда силой занять трон! Этот кто-то мог, следовательно, проявлять свою власть и деятельность независимо от тех трех сословий, не имевших никакого значения! И то была армия.
Екатерина полюбила Григория Орлова за красоту, смелость, громадный рост, за молодецкую удаль и безумные выходки. Но полюбила и за те четыре гвардейских полка, которые он и его братья, по-видимому, крепко держали в своих железных руках. Он же в свою очередь не оставался слишком долго у ног княгини Куракиной. Этот человек не боялся метить и выше, в особенности если ему с этой высоты посылали ободряющие улыбки. Но зато он и не умел делать тайны из своих увлечений. Афишировал княгиню Куракину, не заботясь о том, что скажет генерал-фельдцейхмейстер. С той же непринужденностью он стал афишировать теперь великую княгиню. Но Петр ничего не сказал: он был слишком занят другими делами; Елизавета тоже ничего не сказала: она умирала. А Екатерина не мешала Орлову: не имела ничего против того, что уже не в одной казарме стали соединять в разговорах ее имя с именем красавца Орлова, которого обожали офицеры и за которого солдаты готовы были броситься в огонь и в воду. Позже, в августе 1762 года, она писала Понятовскому: «Остен вспоминает, как Орлов всюду следовал за мной и делал тысячу безумств; его страсть ко мне была публична».
Ей нравилось преследование Орлова. Этот буйный и шумливый в проявлениях чувства солдат должен был казаться ей несколько грубоватым после Понятовского. Но недаром она обрусела. Любовь к таким контрастам и даже потребность в них лежали в характере русского народа того времени, только что приобщившегося к скороспелой цивилизации; а этот народ стал ее народом, и она понемногу так слилась с ним, что его душа, даже в самых своих тайниках, сделалась ее душой. Прожив несколько месяцев среди самой изысканной и чарующей