спрашивает Вин.
– Если уж на то пошло, какое отношение к религии или расе имеет страна происхождения? – парирует Тайс.
– Именно. Барак Обама, например, мусульманин, – говорит Вин.
Мы с Тайсом оба смотрим на него, потом друг на друга – и разражаемся смехом.
– Чего? – спрашиваю я.
– Какой Обама мусульманин? – говорит Тайс, закатывая глаза. – Его родители – просвещенные атеисты.
– Я про то, что ты можешь быть наполовину белым, наполовину черным и при этом мусульманином, – повторяет попытку Вин. – Его мать была белой.
Это окончательно сводит меня с ума.
– Идиот ты, Вин, – говорит Тайс, качая головой. – Но погоди, Паб. Тебя правда это задевает? – спрашивает он.
Сам не знаю. Не все так однозначно. Я не могу злиться на него за то, чем он зарабатывает, но я не думал, что настанет день, когда мне придется столкнуться со страницей лучшего друга на IMDb в контексте: Тайсон Скотт в роли джихадиста.
– Я и не знал, что можно вообще играть в сериале персонажа чужой расы, – говорю я.
– А то! Это культурная апроприация, – говорит Вин, как будто играя стремительный раунд в бинго адекватности.
– Раса – это концепция, – говорит Тайс. Ненавижу спорить с ним или с Миггсом на подобные темы. Они вечно используют запутанные аргументы.
– Я просто говорю, что… – Я встаю, продумывая формулировку. – А если бы меня попросили сыграть темнокожего парня, который по стечению обстоятельств оказался дилером, наркоманом или бывшим зеком?
– Хорошо. – Тайс тоже встает и моет миску. – Когда ответственные за кастинг белые сотрудники популярного телешоу заплатят тебе неплохие деньги за роль афроамериканского торчка-наркоторговца – ложно обвиненного, считай, я дал тебе свое благословение.
Не знаю, почему я не могу просто за него порадоваться. Это мелочь, но я не в силах от нее избавиться. Прямо сейчас я был бы счастлив, если бы мне хватило хладнокровия воспринять это так: черт, если кому-то и должны заплатить за роль такого бандита, то близкому мне человеку. Но я так не могу. Я даже не могу понять, какая часть моего отвращения происходит от моей злости на него, а какая – от злости на себя за злость на него.
– Знаешь, а ведь ты не можешь дать мне такого благословения, правда? – говорю я ему, пытаясь подступить к разговору с другой стороны. – Ты не афроамериканец. Ты со своими гаитянскими корнями скорее Т’Чалла[8], чем Киллмонгер[9], разве нет?
– Чего? – Он выпучивает глаза. – Да гаитянские корни как раз и делают из меня Киллмонгера! Ты что, вообще истории не знаешь?
Я уже не понимаю, о чем мы в данный момент спорим, но ясно, что быть впутанным в идиотскую гонку «кто сморозит большую глупость» всяко проще, чем вести реальную дискуссию.
– Может, мир? – предлагает он с улыбкой на лице.
– Ага. – Я киваю. Определенно, во мне до сих пор преобладает раздражение. Это не круто. Ни капли.
– Знаешь, вот именно так нас и пытаются рассорить, –