напрочь позабытую кобылу на дальний огонь? В ту пору Алеша не то что говорить, видеть никого не хотел, уж больно тошно на душе было, а тут как на аркане потянуло. Осадив лошадь на краю порожденного светом костра мерцающего круга, он еще сам не знал, спешится или же поскачет прочь. У огня неспешно ужинал худой, но широкоплечий человек. Не старик, но в хороших годах, а лик строгий и точеный – такой впору воеводе, а то и князю. Темная с проседью борода, черные брови, схваченные на лбу ремешком длинные белые волосы…
– Садись, – велел чернобровый, едва увидев молодого богатыря, – ешь.
Алеша поблагодарил и спешился. Хозяин огня развязал походную торбу, вытащил тряпицу с солью, полкаравая и ложку, деревянную, со стершейся резьбой. Они молча хлебали пропахшее дымком варево, потом просто сидели, глядя в костер. Краем глаза богатырь приметил на траве что-то необычное, вгляделся – гусли в красиво расшитом чехле. Ночной знакомец оказался певцом перехожим, из тех, что бродят от города к городу. Хорошая жизнь, не скучная, нужно только со струнами ладить и лихим людям, случись что, давать отпор. Алеша мог и то, и другое, о чем и сказал больше себе, чем собеседнику, но тот чему-то усмехнулся и предложил сыграть. Гусли у него были дивные, Алеша во всяком случае не слыхал, чтобы струны так пели.
Богатырь играл долго, сперва знакомое, а потом песня своевольным ручьем потекла, куда ей самой захотелось. Гусляру представлялись то ромашковые поляны, то суровые темные ели, то бескрайние, седые от ковыля степи… С разгона бросались в берега зеленые гривастые волны, кричали белые острокрылые птицы, ослепительно сияло солнце, срывались со скал снежные громады, катились вниз и вдруг оборачивались грозовыми облаками, проливались дождем, расцветали семицветными радужными мостами, с которых так удобно глядеть вниз на золотые от вызревающего хлеба поля. Помнится, он удивился, поскольку напевов таких не знал, и стоило об этом подумать, как в песне взъярился огонь, полетели по свирепому ветру рассыпающиеся в прах пепельные листья, полыхнули фиолетовые молнии… и пальцы словно бы сами прижали струны, вынуждая их смолкнуть.
– Хороша песня, – одобрил чернобровый, – да и ты искусен.
– Надо б лучше, да некуда, – хмыкнул разом поскучневший богатырь, возвращая ехидно тенькнувшие гусли хозяину. – Спасибо за хлеб да соль. Пора мне.
– Коли есть куда, езжай, – усмехнулся непонятный гусляр и вдруг добавил: – А оно есть?
Ни соврать, ни огрызнуться, ни уйти у Алеши отчего-то не вышло, только подняться и сказать, что были бы ноги, а дорога найдется.
– Ноги и у коня есть, – серые, будто облачный булат, глаза ярко блеснули, – но дорогу не он выбирает. Что песня твоя хороша, я тебе сказал, только оборвана, конца у нее нет. И не будет, пока себя не найдешь.
– Не моя эта песня, отец! Сам не знаю, откуда взялась.
– Из тебя и взялась. Чего в нас нет, не сыграть. Можешь меня Громославом звать и сел бы ты, что ли. Стар я голову задирать, снизу вверх только на небо глядеть сподручно.
С того разговора Алеша