Будто не знаешь, что это такое.
Действительно. Я знал. Он договаривал – я уже знал. Вернее, я понял. Тот сюжет с пчеловодом – он, например, был откровенной джинсой. Иначе говоря, оплаченным. И вот еще тот сюжет, мгновенно высчитал я. И вот тот, и тот. Да почти все, которые я снимал по его наводке!
– Почему он мне должен откалывать? – произнес я, отчетливо видя ответ, который должен сейчас воспоследовать.
Он и прозвучал:
– Так ты что же, за просто так, что ли, на него горбишься? О, каким стыдом обуяло меня! О, как была уязвлена моя гордость! Мало того, что я снимал для Конёва джинсу – и все вокруг это видели, – так я еще и был лох лохом!
– За просто так, – сказал я, трогаясь с места.
– Вот так, да? – протянул Николай, ступая за мной. Я чувствовал, он мне поверил. – Ну, ты зеленый совсем. Не учила вас, что ли, армия жизни?
– Армия учит родину любить, – сказал я, чтобы перевести стрелку и прекратить этот разговор.
– Ну, я пойду, пожалуй, – сказал мне Николай, когда мы достигли комнаты Конёва. Которая была и моим пристанищем.
Удерживать его я не стал. Хотя, еще поднимаясь в лифте, намеревался затащить к себе и все же поговорить о том, о чем не получилось в буфете. Мне было не по силам сейчас длить с ним общение. Конечно, в известном смысле я был благодарен ему за раскрытые глаза. Но в иные прошлые времена вестников дурного для облегчения душевной боли без особых размышлений казнили.
Конёв сидел на своем месте за столом и долбил на машинке. По-другому о способе его работы на этом отмершем ныне орудии журналистского труда было и не сказать. Он нависал над машинкой всей глыбой своего тела и, выставив вниз два пальца, колотил ими по клавиатуре с такой силой, словно каждым ударом забивал гвоздь. Он взглянул на меня, когда я зашел, и тут же вновь погрузился в свое дело. Переставал на мгновение долбить, хищно смотрел в загибающийся лист над кареткой, словно пытался считать оттуда что-то еще ненаписанное, и снова принимался заколачивать гвозди.
– Бронь! – позвал я, становясь над ним с другой стороны стола. Он так просил называть себя: «Бронь». Ну, если еще – «Броня». «Слава» его не устраивало.
Погоди, погоди, потряс он руками, вскинув их в воздух, продолжая упираться взглядом в лист над кареткой, посидел так – и опять обрушился на клавиатуру.
Мой запал грозил в ожидании уйти в песок. Сложным зигзагом я молча прошелся по комнате и остановился у окна. День стоял пасмурный, мглистый, парк за дорогой внизу тонул в сизой холодной хмари, – зима уже перетаптывалась у порога и ждала момента ворваться. За что Пушкин любил осень? «Люблю я пышное природы увяданье…» Едва ли ему по нраву была осень этой поры.
Я протащился от окна к двери, потоптался около нее, и меня развернуло обратно к окну.
– Не ходи! Сядь! – рявкнул Конёв. – Пять минут! Еще пять минут!
Если бы я не знал, что он не имеет понятия, с чем я к нему заявился, я мог подумать, что он совершенно специально выдерживает меня.
Но сесть по его приказу – это уже было слишком, и, дойдя до окна, я просто замер около него. Вновь открывшийся