подтвердила секретарша, продолжая призывно махать рукой.
В груди у меня заныло от приятного возбуждения. Что ж, когда-то это должно было случиться, – я не сомневался. Рано или поздно Терентьев просто обязан был заинтересоваться мной. У меня, случалось, выходило в эфир по два сюжета в неделю – сколько не у каждого штатника. Уж что-что, а сложа руки я не сидел. Я пахал, я рыл – как какой-нибудь трактор или экскаватор.
Мне пришлось ждать в приемной после того, как секретарша сообщила Терентьеву по внутренней связи, что я тут, в готовности, не более двух минут. Дверь терентьевского кабинета распахнулась, оттуда, вся пылая, с невидящими глазами выскочила одна из выпускающих редакторш, налетела на меня, отскочила – казалось, весьма удивившись, что не удалось пройти сквозь мою персону, как через пустое место, – постояла, таращась на меня, в недоумении и хлопнула себя по лбу:
– А, да! Просил тебя зайти. Заходи.
Сказать откровенно, такой ее вид мне не понравился. Там, в груди, где ныло от приятного возбуждения, я ощутил укол тревоги. Апочему, собственно, Терентьев должен был призвать меня для беседы, содержание которой обещало мне праздник?
Он сидел в кресле за столом у дальней стены и, пока я двигался к нему вдоль стола для совещаний с приткнутыми к тому стульями, смотрел на меня тусклым, как запорошенное пылью зеркало, ничего не выражающим взглядом. Ни о чем нельзя было догадаться по этому пыльному взгляду – что там у него внутри, с чем он меня ждет. Смотрел – и ждал, когда я доберусь до него. А вид у него был – будто он держит на плечах пирамиду Хеопса, изнемог под ее тяжестью – и не может сбросить. Я знал, что Терентьеву сорок с небольшим, ну где-то около сорока пяти, но мне тогда, когда шел вдоль стола, показалось – ему не меньше, чем Мафусаилу на закате дней.
– Здравствуйте, – сказал я, останавливаясь у его стола – с видом самой неудержимой радости предстать пред его очами.
Он не ответил мне. Только слегка шевельнул головой сверху вниз и издал звук, означавший, должно быть, подтверждение, что слышал мое приветствие.
Я стоял, продолжая демонстрировать собой неудержимую радость, а он безмолвно смотрел на меня своим взглядом запыленного зеркала, и тут мне стало бесповоротно ясно, что ничего хорошего ждать от встречи не приходится.
– Садитесь, – по прошествии, пожалуй, целой минуты шевельнул Терентьев бровями, указывая мне на стул около стола для совещаний.
Свисток раздался, поезд пошел. Я ощутил в себе веселую легкость пузырька углекислого газа, вскипающего в откупоренном шампанском. Так у меня всегда бывало ввиду грозящей опасности.
– Сажусь! – вместо положенного «благодарю» с бравостью сказал я, выдергивая забитый под столешницу стул и, скрежеща ножками, устраиваясь на нем.
Лицо Терентьева исполнилось живого чувства. Я с удовольствием видел, что производимый мной скрежет доставляет ему страдание. Наконец я затих, вновь устремив на него брызжущий счастьем состоявшейся аудиенции взгляд, и он, по второму разу выдержав долгую паузу,