потом… – я взяла Биму за ухо и шепнула туда, чтобы не услышала ни одна другая живая душа. – Потом я их убила. Всех троих. Я в этом почти уверена.
Бима нетерпеливо дернула ухом. Думаю, в это мое сообщение она не поверила вовсе. Да и кто бы поверил? Сама-то я верила?
– Послушай, не сбивай меня с мысли, – сказала я, отстраняясь. – Понимаю, это звучит невероятно. Как может слабая перепуганная девчонка справиться с тремя здоровенными жлобами… Хотя нет, жлобов там было два, а третий – дед лет шестидесяти. Уголовный такой, весь в татуировках. Но он выглядел еще опасней тех двух. Вот с таким ножом… Но я приказала им сдохнуть, и они сдохли, все трое. Можешь себе такое представить?
Бимуля соскочила со скамьи и потянулась. Моя собака отказывалась мне верить! Вот ведь сучка! Видано ли такое?
– Ну, как хочешь, – сердито проговорила я. – Хочешь – верь, не хочешь – гуляй! Обойдемся без хвостатых.
Еще раз качнув ушастой башкой, Бима потрусила в глубь двора. Наверно, решила еще раз перепроверить результаты обследования фонарного столба. Обидно, что и говорить. А с другой стороны, могла ли я винить ее в проявленном недоверии? Ведь не исключено, что все это – плод моей буйной фантазии. Мама утверждает, что такой фантазерки, как я, свет не видывал. К примеру, только что я вообразила, что веду диалог с бестолковой псиной. А на каком основании, спрашивается? Разве она может ответить – ответить словами, человеческой речью, а не зевками, кивками, толчками, лаем, утробным урчанием, то есть всеми этими бессмысленными знаками, которые я сама же и истолковываю? Нет, не может. Значит, велика вероятность того, что я всё это нафантазировала, весь диалог от начала до конца. Так? Так. Точка, конец сообщения. Тогда, может, и с тремя трупами то же самое? Фантазия – и дело с концом, не о чем беспокоиться…
Секунду, секундочку… Что же – и квартиры не было? Нет, квартира была, точно была. А эти трое? И трое были. В чем же тогда фантазия?
Ну, например, в том, что это я их убила. Фактически-то всё выглядит совершенно иначе. Фактически – уголовный дедок перерезал горло лысому, а потом насадил на нож здоровенного. Правильно?
Правильно. Только одно непонятно: с какого такого перепугу он вдруг решил их зарезать? Память услужливо, без спроса, подкинула мне картинку, которую лучше было бы не вспоминать: дед в майке, трусах и резиновых сапогах, стоящий в луже крови над агонизирующим Серым. Я видела его явственно, как будто в темном дворе вдруг зажегся киноэкран на всю площадь стены противоположного дома. Я отчетливо различала церковные маковки, синеющие на бледной стариковской груди, красную морщинистую шею, подрагивающие тонкие ноги, руки, бессильно повисшие вдоль тела.
Но главное – лицо. Растерянное, полубезумное выражение лица, какое бывает у человека, который вдруг, внезапно очнулся от кошмарного наваждения и теперь с ужасом взирает на дело рук своих, недоумевая, как такое могло случиться. Он ведь тогда же спросил у меня что-то в этом духе? Сейчас… сейчас вспомню. А, вот:
– Как же это, слышь?
Да, именно так. «Как же это, слышь?..»