на ней дельтой реки Арбонны, разлинованная на какие-то квадраты.
Приглядевшись, Летиция пришла к выводу, что квадраты – это плантации. Дядя снял сюртук, велел служанке принести кофе, а Летиция за это время успела пробежаться глазами по карте и обнаружить поместье Анри Бернара – Утиный остров. Остров на самом деле был полуостровом, вонзившимся, словно клюв пеликана, в самую середину реки – именно в этом месте Арбонна сужалась до бутылочного горлышка, делая петлю, а затем изливалась в низину, разделяясь на множество рукавов, вросших в альбервилльский залив, словно корни болотного кипариса.
Названия, нанесенные на карту тончайшим пером, отозвались в памяти чем-то очень знакомым: плантация Дюранов – поместье Жемчужина, Лаваль – поместье Физалис, Обьер – поместье Гиацинт, Три дуба – Грейсоны, Кошачий глаз – Фурье, дальше пристань, у которой останавливались пароходы. А за ней по обе стороны протоки и до самого Альбервилля шли болота Панчак – раскинувшиеся на десятки льё непроходимые смертельные топи.
Утиный остров занимал весьма приличную часть земли, и что именно нотариус именовал фермой – было непонятно. Хотя, может, Летиция неправильно поняла письмо? Жак Перье писал весьма витиевато, а её воспоминания о детстве на плантации были весьма смутными. Но до этого момента под «фермой» Летиция понимала клочок земли с хижиной рабов и маленький домик. А на деле поместье Анри Бернара оказалось одним из самых крупных владений на всём правобережье нижней Арбонны. И какая его часть причиталась Летиции, можно было только догадываться.
Или спросить напрямую у дяди.
– Я хотел поговорить с тобой о делах, Летиция. Присядь, – произнёс мягко дядя Готье, пододвигая ей кресло и заслонив спиной карту.
Служанка принесла кофе и пирожные. Летиция вдохнула аромат и подумала, что такой кофе не умеют варить в Старом Свете – густой, тёмный, насыщенный запахами кардамона, ванили и гвоздики, с жирной пенкой сверху и узорами из корицы. И на этот пряный запах память тут же отозвалась воспоминаниями…
…на заднем дворе их дома растёт гвоздичное дерево, и ваниль, привязанная к колышкам, плетётся прямо по старой бревенчатой стене сарая. Песни рабов, заунывные и тягучие, доносятся со стороны полей – день закончен, а значит, можно безнаказанно петь. Вереница людей устало направляется к хижинам. Солнце тонет в ветвях апельсиновых деревьев и тени ложатся на землю, тянутся длинными пальцам к крыльцу пристройки, а оттуда, из распахнутой настежь двери, доносится запах свежего хлеба и мяты – кухарка готовит для хозяина вечерний джулеп[5]…
Летиция пригубила кофе, тряхнула головой, отгоняя возникшие смутные образы, и чуть отодвинула чашку. Сердце сжалось от старой боли. Почему она не вспоминала этого там, в Марсуэне? Как будто в детстве, уплывая в Старый Свет, она разом приказала себе забыть обо всём. Но… ведь так и было. В тот день, когда они с нянькой садились на пароход, Летиция будто ножом отрезала свою прошлую жизнь. Потому