так и не услышал ни единого звучания, ни одного такта, которые самозабвенно записывал композитор в свои нотные тетради.
«Композитор от Бога», – говорили люди, не вполне понимая, что это такое.
«Как это, пожалуй, правильно, – думал он. – Только Он и я и могут внимать этим мелодиям, только для Него я и наполняю нотами эти бесконечные тетрадки, ревностно уничтожаемые временем. Будь я композитором для людей, мои параллельные жизни неизбежно бы сомкнулись, и я, наверняка, бы нашёл там всех, кого досадно не разглядел, не одарил своим вниманием, не приветил, не оценил…»
Статус «композитора от Бога» совсем не защищал нашего музыканта от времени. Оно беспощадно расправлялось не только с его мелодиями, но и с ним самим, заставляя всё ниже пригибаться к земле и лишая подвижности пальцы.
Его композиции, несмотря на все старания времени, нисколько не становились хуже. Напротив, они проникались его неосуществлённой, параллельной нереальной жизнью и звучали всё оптимистичнее, торжественнее, как будто бы звуки непосредственно обращались в чувства, а паузы – в светлые размышления. Из хитроумных переплетений скрипичных ключей и пестрящих нот назло непримиримому времени к нему вновь возвращались весёлые друзья, толстый мальчик в клетчатой рубашке и снова, вместо солнца, в самом центре весны оказывалась светловолосая девушка, соединяющая своей осторожной тенью пёстрый восток и бесцветный запад.
Композитор внимал этим мелодиям словно воспоминаниям о не-случившейся жизни и сознавал, что ничего нельзя противопоставлять реальности и его гениальную музыку тоже.
Ноты чернели у него на бумаге словно собственные следы, и по ним он мог возвращаться даже туда, куда обычно не возвращаются. Пожалуй, это была единственная привилегия, которую предоставлял ему неразъяснимый статус «композитора от Бога». Если, конечно, не считать того, что искра Божия, некогда затеплившаяся в его сердце, сумела создать свою маленькую вселенную, которая по замыслу, совершенству и внутренней гармонии намного превосходила ту, где неумолимо убывало его время, и пестрели, как обречённые ноты, его собственные следы.
Без судьбы
Милена и помыслить себе не могла, что так дерзко обойдётся с ней её собственная судьба. Сначала судьба исчезла, стушевалась, никак не обнаруживая себя – ни весточкой, ни намёком. И в жизни Милены всё вдруг замолчало; лишь по утрам звенел будильник да на работе мерно ухал старый формовочный пресс, врываясь глухим басом в шипение металлических труб, которым некуда было девать свой избыточный пар. Смена кончалась, и Милена шла домой. Затем снова звенел будильник и всё повторялось опять – в тех же звучаниях и в том же порядке.
Потом судьба всё-таки объявилась в компании бывших подруг. Милена прекрасно помнила их всех по именам, но подруги совсем забыли про Милену, глупо на неё таращились, не принимая и как бы не узнавая её. Впрочем, и в этом также была виновата судьба. Та повсюду таскалась за ними, горланя и веселясь, и щедро раздаривала всё,