освобождении, хотя выражено это по-чеховски, с присущей ему иронией: «…надо на многое наплевать…»
«Мне страстно хочется спрятаться куда-нибудь лет на пять…» Спрятаться от кого? От всего его московского окружения, от семьи, друзей, знакомых, праздных посетителей и, конечно же, от женщин. Женщин самых разных, красивых, умных, тонких, изящных, образованных и пошлых, скучных, ограниченных, глуповатых, а то и попросту баб – вроде сожительницы брата Александра. Женщин молчаливых, скромных, застенчивых или, наоборот, эксцентричных, экстравагантных и непременно либеральных.
Некоторые из них бывают в этой гостиной, ступают по этим ковровым дорожкам с геометрическим орнаментом, сидят на этом диване. При этом говорят о студенческих волнениях и беспорядках, прокламациях, о жандармах и казаках с нагайками, курят длинные папиросы, опасливо поглядывая на дверь и разгоняя дым при звуке приближающихся шагов (Павел Егорович Чехов, заклятый враг курения, может и отчитать или даже выбранить).
Словом, все те же лица, все те же разговоры, остроты, намеки, выразительные (слишком выразительные) жесты, загадочные улыбки, указывающие на невыясненные отношения, которые так скучно выяснять, что хочется от всего этого бежать. Куда угодно – хоть в Америку или на Сахалин. Таким образом, это тоже причина, не главная, конечно, но ее необходимо учитывать.
Поэтому следует получше присмотреться к обстановке в гостиной, такой, какой она была тогда, при Чехове: диван и овальный стол, покрытый бархатной скатертью, на окнах – лиловые ламбрекены, легкие тюлевые занавески. Возле окон – азалии и фикусы, кактусы в соломенной жардиньерке, большой аквариум с ракушками, водорослями и зачарованными рыбками.
Иными словами, домашний уют. Столь ценимый им уют семейного гнезда, который так любовно и неутомимо создается сестрой и матерью и из которого порой так хочется вырваться, «пожить полгода не так», как он жил до сих пор (из письма Леонтьеву): «Тридцать лет скоро! Пора!» С этим призывом Чехов обращается к брату Николаю, но трудно отделаться от мысли, что это также и призыв к самому себе.
«Я только что окончил тогда курс на юридическом факультете и готовился к государственным экзаменам… Часто Антон Павлович брал у меня лекции и читал их, лежа на кровати. Как-то, прочитавши уголовное право, он сказал мне: “Все наше внимание к преступнику сосредоточено на нем только до момента произнесения над ним приговора; а как сошлют его на каторгу, так о нем все и позабудут. А что делается на каторге! Воображаю!..” И в один из дней он быстро, нервно засбирался вдруг на Сахалин, так что в первое время трудно было понять, серьезно ли он говорит об этом, или шутит».
Так, по воспоминаниям Михаила Павловича Чехова, родился замысел сахалинского путешествия – родился в конце 1889 года. Конечно, не в лекциях по уголовному праву тут было дело – это лишь повод, но Антон Павлович вдруг «быстро, нервно засбирался», словно только и ждал этого повода, этого толчка извне, поскольку внутренняя, даже сокровенная