довольны, и Евгения Яковлевна, и особенно неутомимая Ма-Па, исхудавшая, осунувшаяся, с заострившимися чертами лица, но счастливая, сияющая от сознания того, что их двухэтажный особняк – хоромы, да и только. Особенно нравилась лестница, ведущая на второй этаж: ступени устилала красная ковровая дорожка, укрепленная начищенными медными прутьями, перила же были обтянуты красным бархатом – манчестером, прибитым медными гвоздиками.
Медные гвоздики с узорными шляпками – признак обретенного наконец благополучия…
Дорожка красная, бархат красный и цвет дома такой же красный, либеральный, как шутил Чехов. (Этот цвет еще себя покажет в русской истории, красный, но уже не либеральный, а пролетарский, революционный, большевистский, кровавый. Можно сказать, подвальный цвет, если вспомнить, что в подвалах тогда расстреливали. Тогда, в двадцатые и тридцатые, до которых Чехов не доживет…)
Слева от прихожей (если стоять лицом к лестнице) – кабинет Антона Павловича, просторный, с двумя окнами, выходящими во двор, но все-таки темноватый. Солнечный свет едва просачивается сквозь густую, пышно разросшуюся зелень палисадника, да и письменный стол стоит не рядом с окном, а поодаль, в глубине комнаты. Поэтому зимой, когда рано темнело, Чехов работал за маленьким столиком в спальне, слева от двери: там и окно побольше (окно-фонарь с видом на Садовую), и обои светлее. И если к тому же день выдавался погожий, особенно солнечный, безоблачный, с бирюзовым, сияющим небом, то всю комнату пронизывали столпы света, в которых роились золотистые пылинки, и рама окна отбрасывала косую, ломающуюся на спинках стульев тень.
На столике – нехитрое убранство, все самое необходимое для работы: письменный прибор необычной, причудливой формы, в виде башни с колокольчиком, старинные подсвечники, облепленные застывшим свечным воском, керосиновая лапа под жестяным абажуром, стопка книг. Справа от двери – железная кровать, всегда аккуратно убранная, заправленная, покрытая коричневым шерстяным одеялом, с двумя подушками.
В кабинете же – полки с книгами, картины и фотографии на стенах, оклеенных темно-оливковыми обоями, высокая кафельная печь, к которой так приятно приложить озябшие ладони зимними морозными вечерами. Возле овального, покрытого плюшевой скатертью стола расставлена мягкая мебель в светлых чехлах. У стены – большой письменный стол, на нем керосиновая лампа с круглым абажуром.
Свет падает так, что лица Чехова, склонившегося над столом, почти не разглядеть, зато видна рука, сжимающая перо, и выводимые им строки: «Вдруг рванул ветер и с такой силой, что едва не выхватил у Егорушки узелок и рогожу; встрепенувшись, рогожа рванулась во все стороны и захлопала по тюку и по лицу Егорушки. Ветер со свистом понесся по степи, беспорядочно закружился и поднял с травою такой шум, что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колес. Он дул с черной тучи, неся с собой облака пыли и запах дождя и мокрой земли».
Это – «Степь», написанная здесь, в этом доме, за этим письменным столом.