за эти пять месяцев. Пять месяцев я не прикасался к этой тетради.
Мешало писать состояние души. Никакими словами не опишешь, что со мной творилось. А пока человек, не переводя дыхания, борется с обрушившейся на него силой, у него нет ни настроения, ни времени заниматься чем-то другим.
Остается, значит, наверстывать – так, словно по прошествии времени рассказываешь лучшему другу. Конечно, буду путаться, перескакивать, но это неважно. Лишь бы прошедшее поскорее опять стало прошедшим… Главное – постараться быть точным; значит, не подыскивать слов.
Я их от сердца отрываю,
Чтоб муки с ними оторвать!
Рассказывать так, словно ждешь совета, увещевания, словно сам не все понимаешь в том, что произошло. Да так оно и есть.
Я предельно честно опишу случившееся. Это поможет мне самому лучше понять то, что произошло. Помимо всего прочего, изложить происшествие – значит перестать быть действующим лицом и превратиться в свидетеля, в того, кто смотрит со стороны и рассказывает и уже ни к чему не причастен.
Ну, слушай.
Произошла, фактически, катастрофа. Это может показаться преувеличением, но слово само пришло, я его не искал и, подумав, повторяю: да, катастрофа. Как еще назвать, когда от человека только и остается, что его оболочка, когда за короткое время он изменяется настолько, что сам себя не узнает, и, опустошенный, не знает, ликовать ему или с горя подохнуть оттого, что он цел остался? Вот, пишу – и даже почерк уже другой.
На чем я остановился? Да, на развязке. Так вот, развязка мне не давалась. Каждый раз, направляясь к Юле, я говорил себе: «Ну, сегодня…» Но, чем ближе к общежитию, тем невозможнее это становилось, и, войдя в ее комнату, оставшись с нею наедине, я оказывался дальше всего от намеченной цели. А потом, возвращаясь домой, недоумевал: что же мне помешало? Ведь так, кажется, просто… И опять говорил себе: «Ну, завтра…» Но и назавтра повторялось то же.
…Украдкой бросив при входе взгляд на ее лицо и сейчас же отведя его из страха, как бы она не уловила в нем намек на вожделение и не разуверилась в бескорыстии своего знакомого, он утратит способность думать о ней – настолько он будет поглощен подыскиванием повода, во-первых, не уходить от нее сейчас же, а во-вторых, с деланно равнодушным видом взять с нее слово встретиться завтра… то есть продлить, а на другой день возобновить муку разочарования, причиняемую беспрокими свиданиями с этой женщиной, с которой он сближался, не смея обнять ее.
Я себя не узнавал!
Напрасно припоминал я свою удачливую дерзновенность, – я не мог решиться на нее.
И постепенно начинал понимать, что я умею оболыцатъ только тех женщин, которые мне совсем не нравятся. Эту поразившую меня фразу Стендаля я даже вставил в свое первое письмо к Юле (на которое, между прочим, возлагал некоторые надежды). Но это позднее, в Астрахани. А тогда, пять месяцев назад, в разговор