на веранде пили. Теперь-то уж нет веранды, конечно… И был у него конь. Такой тонконогой был да легкой!.. У англичан, говорили, купил, и за большие деньги, да уж, видно, было за что. И уж как любил! Отдельно его держал, не допускал никого: все – сам. И вот раз он у него заболел (случилося что-то, не досмотрели). И так это тяжело, что не ест и не пьет, совсем мослы обтянуло, ну что ты с ним делать будешь! Полковник весь черный стал, и подойти-то к нему боялися, а тут приятель это приехавший: давай, мол, я попробую, – вызвался.
– Нет, – отвечает, – когда уж если я не сумел, так ты и подавно, где тебе…
Гордый такой, представительный…
– Ну, продай, мол.
– Нет, – он ему обратно, – не могу продать. Детей своих, – говорит, – быстрее продам, а он непродажный.
Очень уж любил! Прямо черный весь сделался.
– Да ведь он и так все равно у тебя подохнет, – тот пристает.
Ну, пристал: давай да давай… Уломал все-таки, и он ему позволил. Набрал тогда пшеничных отрубей и велел огонь развести. Отруби уварил, процедил через тряпочку, меда две ложки добавил и дал выпить. Три дня поил тем отваром натощак – хлоп! – вылечил. Переспорил тут это, значит, нашего. Вот поди же… Тогда он выводит коня и к пруду ведет его. Это за парком был там раньше пруд (теперь уж закопали), и он поставил его на бережочке. А сам на балкон взошел. Вот взошел, это, на балкон с ружьем, да из ружья-то его и застрелил. Прямо с балкона! Обидно ему показалося…
Тот было в крик уговор, мол, нарушил!.. А наш-то, полковник, деньги те, что за коня отданные, швырнул ему и ружье опять подымает:
– Уходи, – говорит, – с Богом совсем, не то и тебя теперь сей же час порешу!
Так тот и уехал ни с чем и зазря, выходит, старался: деньги-то ни к чему пришлися, а коня жалко. Ох, жалко коня! Ничего не жалел, такой вот был гордый. Как пришли из дома-то гнать, так даже и не спорился с ними (свои же все, наши, опалихинские), и не взял с собой ничего. А только как с крыльца спускаться, на последней на ступенечке:
– Эх, мол, мужики! Вы меня, – говорит, – сразу обрили, а из вас-то самих по волоску выдергивать будут. (Вот как!) Помяните, – говорит, – мое слово.
И тут повернулся и ушел. И все домашние его на телеге за ним поехали – на той, что сельсовет отрядил. Куда – Бог весть! С тех пор ни слуху, ни духу. Сгинул. А как сказал, так и вышло. По уму-то из теперешних кто против него станет?
А памятников не было, милые, не ищите. Ужя знаю. Это в Макарьеве поставили, в тридцать пятом: подстамент здоровый, а сам махонький, – не хватило, видно, железа-то… Ночью через площадь идти – обязательно в темноте расшибешься. Ох, темнота-то эта лукавая!.. Как забралися раз в лог с девчонками, и вдруг топот. Батюшки! будто стадо бежит. Что такое?
– Ой, девки, это никак наши сорвалися!
А мы сидим только, это, в логу, промежду себя тихонько шушукаемся, а тут замолчали. И слышим, будто зовет кто:
– Ксюшка-а!
– А-а! – отвечает.
Потом другая, слышим:
– Танька-а! – громко так.
– А-а!
– Пашка-а!..
А