Христофорович удивленно повертел в руках несколько шестигранных палочек, попробовал нанести на бумагу линию-другую.
– Небось, немецкие? – спросил с некоторой завистью. – Эти всегда что-то раньше нас придумывают!
– Берите, пользуйтесь! – сказал Сергей, радуясь тому, что карандаши пришлись по душе Сумскому.
– Я еще успею, дружок, – ответил тот. – Итак, даю тебе три дня. Работать будешь с девяти утра до двух. Затем, если конечно, захочешь, посмотришь, как работаю я сам. Ко мне теперь ходит графиня Ланская для позирования.
– Я непременно посмотрю! – воскликнул Сергей.
Рисовать он начал в тот же день. Легко и непринужденно набросал животных, причем, лошадь даже в трех ракурсах. Выписал с полутонами какой-то дом. С портретами было сложнее, но и они, в конце концов, получились живыми, будто выпуклыми. На все задание Ивана Христофоровича ушло два дня.
– Ну и скор же ты, Сережа, на руку! – воскликнул Сумской, когда узнал, что уже все готово.
Он пристально рассматривал рисунки Шумилова.
– Вот тут, – сказал мягко, без придирок, – у лошади глаза косят. А у девушки одна щека вздутее другой, будто зубом она мучается. А вообще – очень прилично, Сережа. Хвалю. И не просто хвалю, а назначаю тебе жалование в пять целковых за месяц, да к этому еще десятую часть с гонораров, если ты мне помогать в работе станешь.
– А жалование тогда за что? – скромно спросил Сергей. – Я и так у вас живу и столоваюсь.
– Да? – спросил Сумской, дивясь бескорыстию своего нового ученика. – А мы поглядим. Я ведь не токмо портреты вельмож на заказ пишу. А еще батальные сцены, пейзажи, библейские мотивы. Это уже для души. На них особо покупателя нет, разве что Академия художеств разместит где, посодействует. Вот ты и будешь для меня предварительные наброски делать. Карандаши тебе, глядишь, и пригодятся. Ну, что, доволен ли?
– Еще бы! – воскликнул Шумилов.
Так началась для него новая жизнь. С утра и до двух он проводил время в мастерской, где одновременно работал над эскизами четырех-пяти полотен. Затем – после обеда – много гулял по городу – то заснеженному, то оттаявшему, но всегда почему-то праздничному. Иногда, теперь уже иногда, он брал с собой бумагу и карандаши: рисовал, рисовал. То стремительный шпиль Петропавловки, то Зимний дворец, то просто вид на Неву с какого-то моста или с набережной.
Ему теперь безумно нравился Петербург – город на болотах и человеческих костях, «окно в Европу», которое теперь, во второй половине восемнадцатого столетия, было, как никогда раньше, широко распахнуто. Он ведь помнил из книг, сколько раз набегали сюда шведы, чтобы стереть этот город с лица земли. Сколько сражений вынесла на себе гладь Балтийская. Сколько людей тогда, в начале столетия, полегло в Кроншлоте да под Орешком. Выстоял Петербург, выдюжил гением Петра Великого и волею его несгибаемой вдохновленный. Покрыли себя неувядаемой славой и воинство русское,