в удовольствии еще раз ненадолго заглянуть во французскую мою школу, на урок языка, куда мы шли не толпой, не целым классом, а небольшими группами. Комнатки там тоже были маленькие – узкие пеналы с одним окном. Мы и парты там поставили иначе, чем в обычных классах, не в затылок друг другу (все на доску, взгляд в сторону – расстрел), а встык по кругу.
Стало тесновато, трудно пролезать на свое место.
Зато не казарма, не казенные “уроки иняза”.
Иная атмосфера, иная степень свободы.
Вообще-то, если вдуматься, само по себе тщательное изучение французского языка и французской истории, географии, литературы было занятием весьма странным. С не меньшим успехом можно было подробно изучать язык древних шумеров или одного из исчезнувших племен американских индейцев.
Ни мы, ни наши “француженки” в самой Франции никогда не бывали и быть не предполагали. Да и французов живых не встречали.
“Железный занавес” отделял страну от остального мира – казалось, навсегда.
Двадцать лет спустя, в самом начале горбачевских перемен, когда во Франции вышла книжка моих стихов, я впервые выехал за пределы отечества.
В Париж добирался на поезде, вторым классом, с пересадкой. В вагоне собралась весьма пестрая публика.
Запомнилась невеста, которая везла сметану, чтобы испечь жениху-французу свой фирменный торт. Ей сказали, что во Франции сметаны нет.
Пересадка была в Бельгии, в городе Льеже.
Мы осторожно ступили на зарубежный перрон с сумками, чемоданами, тюками и детьми, с электросамоварами (сувенир) и банкой сметаны в руках (невеста). Где поезд в Париж? Куда идти?
Вагон смотрел на меня с надеждой: я единственный говорил по-французски. Но я совсем не был в себе уверен. То есть я знал, что говорю по-французски, но совсем не был уверен, что меня поймут, что люди на вокзале говорят на том же языке…
А в школьные мои годы только однажды и только одной нашей учительнице удалось нащупать брешь в незримом и оттого еще более железном занавесе.
Она затесалась переводчицей в группу блатных профсоюзных активистов, которые готовились к поездке во Францию.
Тем немногим гражданам СССР, которым оказывали особое доверие и которых могли выпустить за кордон, надо было среди прочего пройти “комиссию старых большевиков”. Этот идеологически завернутый паноптикум мог задавать жертве любые, самые безумные вопросы.
Зою Аркадьевну спросили, умеет ли она петь.
– Нет, но если надо – буду, – ответила она решительно.
Тогда ее спросили, умеет ли она танцевать.
– Нет, но если надо – буду, – ответила она еще решительней.
Тогда ее спросили, замужем ли она.
– Нет, но если надо – буду, – уже с вызовом ответила она.
Тут старые большевики почуяли неладное и задали убийственный вопрос:
– А сколько коммунистов во французском правительстве?
Она поняла: это провал. Универсальная формула ответа на предыдущие вопросы не спасала. Неужели там, в ее