он, видать, пока еще в нашей обстановке.
Они, молодые, почти все обычно странные какие-то, пока не освоятся, не обтреплются. Вот и этот тоже: нет чтоб черкнуть в бумаге, как положено, что живы-здоровы хулиганы мои и противопоказаний к содержанию «на курорте» не имеется, и вся недолга. Так нет, ему, вишь ты, осмотреть их да опросить очень хочется! Засвидетельствовать, так сказать. Будто бы до него начальство уже не рассмотрело их всех как следует.
Ну, осматривает.
Один гад ему на одно вдруг жалуется, другой – на другое… Известное дело: на «губе» сидеть кому охота?
Лейтенантик-докторишка и расклеился: тому таблетки выдает, другому осмотр терапевта назначает и обоим диагнозы пишет – прямо в записках об арестовании! И, главное, резво так, я даже перехватить у него эти бумажки не успел.
– Чего ж ты, – говорю ему, – делаешь?! Головой, – говорю, – подумай: разве ж их теперь с такими сопроводиловками на «кичу» посадишь?
А он отвечает:
– Вылечатся, тогда и посадите. Здоровье – прежде всего!
И улыбается радостно, через очки свои дурацкие.
– Да-к, сейчас садить-то надо, как ты не поймешь, лейтенант? Начальство приказало: прямо сей-час и садить! Не-мед-лен-но. Понятно тебе?
А докторишка этот – удила закусил, и ни в какую. Что-то там – не то совесть, не то еще чего – не позволяет ему про больного человека писать, что здоровый. Объяснял я ему, объяснял, да что толку? Тем более – запись уже не переправишь…
Ну, ладно, увел я арестантиков своих «болезных». По команде все, как положено, доложил.
Пяти минут не проходит – шум, гам, тарарам: вызывают этого принципиалиста аж к самому начальнику штаба! На ковер.
И прям с порога, естественно, принимается начальство наше вполне грамотно ему втолковывать – что почем. Объяснять ему начинает, что он глубоко неправ. Что не ему, дураку, поучать старших – кого и когда сажать. Что сверху гораздо виднее, чем из того места, из которого он тут высовывается. И что служба его только пока начинается, а с таким началом служить ему будет ой как несладко, потому как служебного чутья у него никакого до сих пор нет, напрочь отсутствует.
– Чутья, может, и нет, а чуткость к людям – есть… – ляпает в ответ докторишка этот на свою голову.
Вот когда только по-настоящему и началось!
Я даже от двери отпрыгнул – подальше. Не дай бог откроется, тогда и мне сдуру перепасть может. Только и в конце коридора это громыхание слыхать было, хотя вроде бы стены у нас – толстые…
Проходит время, зовут туда же, в кабинет, флагманского врача. И, видать, вдвоем уже продолжают «топтать» глупыша этого. Разъяснять!
Вышел он от них – красный, как из бани – очки, и те будто вспотели. Губы дрожат, едва сдерживается, но – гордый: на своем достоял, запись в сопроводиловке не исправил!
А чего, спрашивается, добился?
Ну, про службу дальнейшую говорить не буду, время еще покажет, какая у начальства