с вороватыми глазами, трогая на голове железную шапку и запахивая тягиляй, пролез к столу.
– Ко кресту стань! – приказал рейтар. – Не убегай – може приведут кого…
– Крест – ништо! Отпуст срамной…
– Делай!
– Чую, встаю. – Солдат встал у налоя. Сенька, поклонясь Каменеву, вышел из избы.
В избу к Бегичеву Сенька вернулся ночью. Таисий не взглянул на него, он угощал водкой старика пономаря ближней церкви. Старик сидел за столом в большом углу, Сенька на лавке близ стола.
– Я, Иванушко, ой чуток! Примерно кочет шевельнет крылом на седале, ай ветер веревкой язык колоколо шорнет, и сплю, да чую… А тут, как залез на свое верхотурье, покрестился, концы нащупал, звонить хотел и чую – Москва звонит, попраздничному звонит, давно такого звону не бывало… Э, мекаю, надо к Иванушке брести – просил. Я рад и он-де рад будет! Патриарх оборотил, а то паству кинул на сколь время… от черной смерти заступа – помолит, покропит, пройдет, може, напасть… сказывают, утихать стала.
– Пей еще кружку, дед Дмитрий!
– Пошто не выпить? Я чай русской, не кукуй[159], аль кто – русской, значит, коли подносят, пей, еще почествуют – пей! А вот гляжу – твой постоялец пришел – лик в крови… ужели имали его лихие, альбо солдаты?
– Пей, чего на моего постояльца зреть! Места ему чужие, по темноте ежедень землю носом роет…
– Упал? Ну, за здоровье! Пью… хлебца опять с чесночком дай! Так… хи, я вот старой и хмельной бываю, да ночью дорогу ногой гребаю, не убреду в яму – не-е-т!
Таисий взял со стола одну свечу, подошел к Сеньке:
– Умойся, бери огонь.
Сенька отошел в сени к рукомойнику.
– Может, дед, тот звон не патриарший, а к празднику? В Москве что ни день – звонят какому-либо святому…
– Сумнителен ты? Так вот те сказка: день спустя, век такого не бывало, солдатёнко забрел – шапка железна, тягиляй с воротником стеганый, зрю датошный, как есть! «Пусти, гыт, дедушко, на колокольну…» – «Пошто?» – вопрошаю. «Да позреть, не шлет ли де патреярх стрельцов на Коломну». – «А зачем они, стрельцы?» – «Ты старой, пошто знать тебе?» – «Так, говорю, мне знать не надо и тебе на колокольну не надо!» А он смеетца… Пригляделся – узнал: московский человек, на Земском дворе в ярыгах служил… вон ты хто! «Ну, поди, коли знаемой…» Расстегнул, скинул тягиляй и в кафтанишке полез – значит, верно учуял, патреярх! До пономарьства, Иванушко, был я дворником на постоялом, и ярыги к нам забредали… В пономарях не быть бы, да на постоялый церковники хаживали пропиваться… Хозяин-от в тай корчму держал, а дьякон сколь раз в той корчме спускал с себя все до креста, и я ему платьишко ссужал укрыться… А как ярыги довели, что корчму прогнали, я к тому дьякону, он же меня сюды к попу… поп и благословил в пономари… Одначе, сынок, поднеси еще круг да в кулак кус хлеба, и побреду! Спать не лягу, чай, скоро звонить. – Пономарь выпил на дорогу, помолился на деисус и, покланявшись, ушел.
Сенька, придя умытый, поставил оплывшую от ветра свечу на стол. Приятели поели и, выпив водки, заправили по рогу, стали пить табак. Сенька от водки выпитой не развеселился – глядел