автобуса расшнуровываются. Снимают обувь. Внутрь входят муж с женой и их сын: крохотульная гнида. Прошу заметить, что гнидой мы его называем условно и лишь с точки зрения родителей. Он сам, наверное, парень отличный.
Ноги женщины еле передвигаются. Груз, которым они навьючены, колоссален. Роман глазит ее пулями глаз. Бочка велика. Даже очень. Так, что едва ввозится в двери автобуса. Бочка наполнена от пят до ротовой полости. В бочке – не вино. Но нечто отборное.
На Романовом лице морщины скулятся. Неясно, где лучше – здесь или на улице. Нет, лучше на улице. Дутая рухлядь, с восковыми грудами жира. Лезут из-под майки на свет Божий. Вспотевшее мандариновое желе в одёжной обертке.
На широтах лица. Ее полутора рублевый макияж. А среди него. Вкраплениями. Потные реки. Берут начало в области лба и ниспадают сальными сосульками с подбородка. Свино-рыло выглядит уставшим. Пюре недовольно. Ему бы присесть. Роман понимает, время пришло, и свиноматке присесть бы именно на его место. Фрикаделина уже катится к нему, как бульдозер.
Но вдруг во все это вмешивается новая персона. Худощавый мужчина, сидящий напротив. Давно уже колющий лицо Романа иглами-глазками-спичками. Человек-червяк встает и освобождает место от своей тощей жопы. Поднимаясь, он неотрывно, как вина, глазеет на Романа.
– Садитесь.
– Большое спасибо! – пердит с облегчением тушевидная бочка.
Однако, ХО-ПА, неожиданность. На сидение прыгает мальчик. Подвиг испорчен. Все зрители и действующие лица спектакля разочарованы. В действо вступает отец:
– Слав, ты чего сел? Дай, пусть мама сядет.
И все бы отлично, но этот мальчик наотрез отказывается. Слава – ребенок, а потому в дерьмо не играет. Он приподнимает свои невинные лужки-глазки и простодушно затягивает:
– Это потому, что мама толстая, а я нет?
Все трое в шоке. Роман тоже. Отец пытается как-то загладить эту неловкую морщину, так внезапно возникшую там, где даже нет лица. Но ни хера.
– Нет, Слав, мама не толстая.
– А почему тогда?
Да-да. Она не толстая. Просто жирная, как мухо-морж и прыщавая, как мухомор.
– Мама устала. Посмотри, как ей тяжело! Тебе что, не жалко маму?
– Но это же она толстая, а не я! Я тоже устал!
Пюре хватает мальчишку за ручонку и подбрасывает в воздух:
– Так, а ну, встань! Что за гадкий ребенок!
Бой проигран. Зло опять победило. Но подвиг не забыт. Ничто не забыто. Тучные ляхи падают на сидение. То взвизгивает, но его крик задушен булками жира. Нефтью по сиденью растекается тефтеля. Бурчит про себя. Бу-бу-бу. Где же уважение?
Теперь уже две пары глаз травят Романа, как мышь в ванной. Они ненавидят меня. Это я готов вынести. Только бы они меня не трогали.
И в тот миг, когда, казалось бы, недовольная вода устаканилась: бочка, по справедливости, заняла место и, вместе с человеком-глистом, по справедливости, ненавидит Романа, и все вполне довольны этим, в этот самый миг… В автобус входят инвалид на костылях