я не открывал тайн своего сердца, но, вижу я, вы, Марко, человек достойный. К тому же, чего не сделаешь ради истории…
С этими словами пальцы его левой руки, на которых красовались два золотых перстня – с квадратным изумрудом и тёмно-красным гранатом – затеребили единственное кольцо из серебра на безымянном пальце правой руки…
– Когда Мона Лиза уехала повидаться с умирающей матерью, я считал дни, – тяжело начал Леонардо. – Мысль о том, что разлука может затянуться надолго, что она может не вернуться, что с ней что-то может произойти – все эти суеверные страхи, тоска и какое-то грозное предчувствие сжимали моё сердце. Я уже не задавал себе вопроса, как мы встретимся, и что я скажу ей. Лишь бы она вернулась. Поскорее. Но так вышло, что вскорости мне пришлось покинуть Фьоренцу. Я уехал в Милан, а оттуда – в Рим…
Однажды я возвращался домой, и на мосту меня догнал мой ученик Салаи. Его взволнованный вид свидетельствовал, что произошло что-то нехорошее.
– Скажите, маэстро, – завёл он разговор, – вы ведь всё еще рисуете портрет жены мессера Джокондо?
– Да, Салаи, – ответил я, – а что?
– Ничего. Почти четыре года корпите над ним, а ещё не завершили… – укоризненно говорил тот, заглядывая мне в глаза. – Что же теперь будет с портретом?
– Что тыхочешь сказать?
– Так значит вы не слышали новостей, маэстро? – в его глазах прыгали дьявольские огоньки, – ну конечно, вы ничего не знаете о несчастье… Бедный мессер, супруг вашей донны Лизы, во второй раз овдовел. Напасть-то какая!
В глазах у меня почернело и я был готов упасть, если бы не ухватился за верёвочную сеть, натянутую по краям моста. Сначала я подумал, что сказанное не может быть правдой. Но в тот же день я узнал всё. Моя бедная, бедная Мона Лиза… она… умерла при родах, уступив свою жизнь новорожденной девочке. Эта весть разбила мне сердце… – и он вновь затеребил серебряное кольцо.
Знаете, Марко, всю свою жизнь я отрицал дружбу с женщиной. Не понимал, для чего искать равновесия на краю вулкана с кипящей лавой. А сейчас приходится признать, что в придуманном нами пространстве, на расстоянии вытянутой руки, сложилось у меня некое подобие дружбы, или, может, чего-то большего с Моной Лизой, этой умной и совершенно таинственной женщиной, позволившей мне понять сладкий и горький привкус счастья, чей вулкан, исторгнув в гневе каменное пламя, остывал и обретал добродушный вид. И такая радость наполняла душу мою, как будто мне не пятьдесят четыре, а шестнадцать лет, будто вся жизнь была впереди. В желании дотронуться до неё я стал терять ощущение дружбы, и это нас погубило. Но именно в этом страстном желании во мне воспламенялась способность носить её на руках…
– Вы, стало быть, любили её, маэстро Леонардо? – осторожно спросил Марко.
– Не уверен, что смогу объяснить вам, друг мой, – ответил он. – Общение захватывало нас полностью, а чувства и мысли пребывали в глубокой гармонии.