в темноте, не включая света в коридоре. Впрочем, всякий раз его предосторожности были напрасными: из комнаты слышались тихие голоса и звук включённого телевизора. Значит, домочадцы, как всегда, не спят. Тогда было бы неплохо подкрепиться, как-никак, а он не ел с самого обеда.
В коридоре, за его спиной, слышались шаги, направляющиеся к кухне. На пороге появлялась жена, запахнутая в бледно-голубой халат.
– Алексей, – обычно восклицала она и в недоумении разводила руками. – Ну, наконец-то! Ты знаешь, который сейчас час?
– Застрял на работе, – растерянно бормотал под нос Алексей Николаевич, – Каюсь. Прости… Ты ложись. Я тут пожую что-нибудь…
Большой город за окном был окутан тишиной. Правда, где-то чуть слышно гулял ветерок, где-то скрипело распахнутое окно. Ещё в каких-то окнах горели полуночные огни с разными судьбами и проблемами, но в основном город спал. Когда маленькая чёрная стрелка на часах перешагнула полночь и стала медленно приближаться к единице, Вера Сергеевна, устав отмерять шагами квадратные метры их сталинской двушки в монолитной многоэтажке, стала звонить в НИИ. Звонки на проходную не принесли результата – коммутатор тихо мурлыкал, повторяя вызов снова и снова – всё впустую. Она в очередной раз опустила чёрную эбонитовую трубку телефона на никелированные рычажки и, не в силах более стоять на ногах, в изнеможении села на кресло и закрыла глаза.
– Чует моё сердце, Ира, случилось что-то ужасное… – проговорила она с мукой на лице. Потом хлынули слезы, появился платок, который ничуть не помог делу.
Дочь Ирина спряталась за занавеской на подоконнике и, обняв руками колени, отсутствующим взглядом уставилась в окно, замкнувшись в своих переживаниях. Поначалу в её голове роились разнообразные мысли – вполне обнадёживающие, что отец подойдёт с минуты на минуту, он просто застрял на работе. А ведь ему нельзя переутомляться! В последнее время стал выглядеть неважно: лицо бледное, худое, круги под глазами, словно постарел лет на пятнадцать. А в эти дни в нём вообще что-то поменялось, он сам не свой: опершись подбородком на скрещенные руки, сидит, погруженный в думы, или запирается в своём кабинете, отказываясь от ужина и прося лишь одного – тишины и одиночества. С каждой уплывавшей в прошлое секундой мысли её становились всё тревожнее, пока, наконец, ледяной холодок не пробежал между лопаток и её не сковал леденящий ужас от того, что с отцом действительно могло случиться что-то непоправимое.
Самые первые её воспоминания были связаны именно с отцом. Когда ей было года три, он подкидывал её вверх, а она, раскрыв руки как птица, вскрикивала от удивления и восторга. И это чувство полёта: ясное, сильное она носит где-то в глубинах души вот уже почти двадцать лет.
С фанатичной дотошностью, словно реставрируя старую киноленту, эпизод за эпизодом, реплику за репликой, она восстанавливала в памяти мельчайшие детали, связанные с отцом: его запах, твердую походку,