есть, как я слышал?.. Что ж, я в молодости тоже был женат и тоже сынище у меня был… То есть, это не называется «женат», но-о… в этом все-таки роде было… Люблю женщин! – сказал он вдруг с чувством. – Особенно таких, какие с капризами. И, по-моему, – не знаю, как по-вашему, – женщина без капризов, что же она такое? Автомат! Кукла!.. Прошу простить, – не спросил: ваша жена как? С характером?
– Ей не полагается характера: она – классная дама здесь, в женской гимназии.
– Вон оно что-о! Классная дама если, – то вполне понятно!.. Прошу простить и к сердцу не принимать!
Тут в памяти Кашнева замелькало и закружилось что-то желтое, и он вспомнил дерябинскую Розу в желтом платье. Но только что он придумывал, как бы половчее спросить о ней, как шумно отворилась дверь и в комнату влетела, а не вошла, тонкая, стройная, молодая женщина, по-осеннему, но легко одетая, и, не обращая никакого внимания на Кашнева, крикнула визгливо:
– Ваня! Ты что же не прислал мне денег, как обещал? Безобразие какое!
Дерябин широко раскрыл глаза и тут же торопливо начал шарить в левом боковом кармане тужурки, откуда поспешно вынул одну за другой две десятирублевых бумажки и протянул женщине, не поднимаясь со стула, недовольно сказав при этом:
– Вот!.. Приготовил же и забыл… Только и всего: забыл!
– За-был! – протянула женщина, проворно пряча бумажки. – Безобразие! Я ждала, ждала!
– «Ждала, ждала», – передразнил ее Дерябин. – Померла, воскресла, помчалась, получила и уходи!.. Ты видишь, что я занят?
– А мне начхать на это, – сказала женщина, – подумаешь, занят!
Кашнев пригляделся к ней. Она была на вид лет двадцати трех и, может быть, во вкусе Дерябина, капризна, но не было изящества в ее полнощеком лице, как не было изящества в ее шляпке из темно-синего бархата, украшенной тремя багряными вишнями.
Женщина ушла, метнув в него огненный взгляд и не сказав ему ни «спасибо», ни «до свиданья», а Кашнев, поглядев ей вслед, даже и не спросил, кто это: он понял, что это – вроде желтой Розы.
Да и сам Дерябин, несколько моментов посидев нахмурясь, заговорил не о ней, а о тех двадцати рублях, какие ей дал.
– Двадцать рублей – это не две с половиной тысячи, как у вашего подзащитного! Нет! А той мерзавке вон сколько сразу захотелось добыть… чужими руками! Две с половиной тысячи – это писцу в моей канцелярии надо сто месяцев – восемь лет с лишком верой и правдой служить, чтобы их заработать! А тут нашла дурачка, получила бы и умчалась к черту на рога с такими деньгами, а дурака-молокососа бросила бы где-нибудь на узловой станции, – в Харькове, например, – на что он ей нужен?
– Она что же, – старше Адриана годами? – спросил Кашнев, представляя при этом только что бывшую в комнате женщину.
– Ну еще бы нет… Прожженная! Сквозь все медные трубы успела пройти! Она же и весь план грабежа обдумала до мелочей, а этот анархист, как он себя называет, только похождений разбойника Антона Кречета начитался. Продавались такие книжечки, по пятаку за выпуск, и даже иные барышни посылали за ними к газетчику