удалось ей, бедной, до Петербурга доехать.
– А-а, удалось все-таки! – так обрадованно отозвался на это Алексей Фомич, что даже Геня счел нужным вставить:
– Нынче утром письмо получили.
А Саша добавил:
– Письмо интересное – прямо хоть в газете печатай… Дедушка даже плакал, когда читал.
У Дарьи Семеновны нашлись улежавшиеся уже, раньше снятые груши, и несколько штук их на тарелке поставила она на стол перед гостем, а после того, переглянувшись с Сашей, принесла из комнаты письмо в разорванном конверте и подала Саше. Сыромолотов заметил, что письмо было объемистое.
– Сколько лет вашему дедушке? – спросил он Сашу.
– Восемьдесят шестой год… Хотя иногда он говорит, что ему все девяносто.
– Старики любят иногда прибавлять себе года, чтобы им не было страшно, – улыбаясь сказал Алексей Фомич и добавил: – Если можно письмо это печатать в газете, то, может быть, можно и мне его послушать?
– Я уж его сегодня два раза читал – про себя и вслух; могу и в третий.
Голос младшего из двух братьев – Гени – напоминал Сыромолотову голос Нади, так же как и весь его внешний облик, поэтому с первого же взгляда к Гене он почувствовал большое расположение. Голос Саши был грубее, гуще, и в лице его, не только фигуре, было гораздо больше мужского, и кисти рук его были пошире, чем у Гени.
– Начать надо с того, что наша Ксения уехала за границу с экскурсией учителей в начале каникул…
– Да, это я слышал от Нади, – перебил его Алексей Фомич.
Ему почему-то не хотелось теперь ничего говорить о письме к нему Нади, в котором тоже упоминалась Ксения, но он добавил:
– Кстати, фотографической карточки Ксении… простите, не знаю, как по отчеству… у вас нет?
– Ксения Васильевна… Есть, как же не быть; мы вам потом покажем… пока – письмо. Начну с того, что имеет общий, так сказать, интерес.
И Саша, пробежав глазами первый листок письма до половины, начал:
– «…В сущности, войны не ожидал никто. Ну просто она казалась немыслимой в такой культурной обстановке, как за границей. Почему война, из-за чего война, кто с кем мог поссориться до того, чтобы схватиться за ножи, когда кругом сколько угодно всего, чего душа только просить может, этого никто из нас не понимал. По крайней мере, так это мне и другим из наших экскурсантов представлялось. Очень все были любезны, вежливы, тем более что ведь мы же оставляли в их карманах свои деньги. И вдруг – объявление мобилизации, и сразу переменилась картина… Я пишу и плачу. Что же это за слепота была у нас, что за тупоумие: мы не разглядели, не расслышали палачей, дикарей в котелках, с моноклями!.. Я не в состоянии передать и сотой доли тех оскорблений, тех унижений, каким они нас, русских учителей, и всех вообще русских, имевших несчастье к ним приехать, подвергли. Я не говорю уж о жандармах, полицейских, военных – этим удивляться не приходилось после того, как вела себя по отношению к нам штатская толпа – все эти лавочники и содержатели пивных. А в толпе ведь много было женщин, и эти женщины, фурии злобные, – я