где имеются хоть сколько-нибудь культурные люди, всем странам Европы, которые пока еще не воюют… Мы, приехавшие из Гамбурга в Копенгаген, изумились тому, что увидели людей, – вот до чего мы потеряли представление о человеке в Германии! У нас отняли там это представление вместе с нашими чемоданами. В Копенгагене нам сочувствовали, нам стремились помочь, нас жалели, и Швеция, через которую мы проезжали потом, тоже… И я думаю: неужели у нас не найдется достаточно силы, чтобы обуздать этих распоясавшихся мерзавцев? Ведь они действовали по приказу свыше, они всячески старались нас унизить – в этом был весь смысл их издевательств и истязаний. Они, конечно, отлично знали, что мы не шпионы, а туристы, русские педагоги. То же самое они делали и с нашими профессорами, лечившимися у них на курортах… Бывали войны в Европе, но мне не приходилось читать, чтобы какая-нибудь война еще начиналась так же, как эта. Поэтому я, насколько я в состоянии делать заключения, думаю, что эта война будет самой ужасной по своей жестокости…»
Тут Саша остановился и поднял глаза на Сыромолотова.
Художник сидел насупясь. Потом пробормотал:
– Да, вот… вот как обернулось дело с Мюнхеном и прочим…
Наконец, сказал размеренно и связно:
– Мой сын Иван тоже взят в ополчение, а оттуда попал в эту самую, в школу прапорщиков… Успеет ли окончить ее до окончания войны, не знаю, но если успеет, если выйдет офицером на фронт, то я думаю, я уверен, краснеть мне за него не придется.
– Еще бы! Чемпионом мира был, – сказал Геня.
– Да, чемпионом… И даже боролся с каким-то там чемпионом немцев Абергом, и в одном туре, в первом, ему не уступил все-таки…
Отворилась тихо дверь из комнаты на веранду, и показалась седобородая, седоволосая, белоглазая голова старого Невредимова, потом боком и тоже тихо, почти бестелесно, появился он весь, хотя и давно уже начавший расти книзу, но достаточно еще высокий.
Алексей Фомич встал и, рассчитывая на то, что старик, должно быть, потерял уже слух, сказал громко:
– Художник Сыромолотов!
Но Петр Афанасьевич слышал пока еще не так плохо, только голова его подрагивала на тощей шее.
– Я догадался, только взглянул, догадался, как же, – отозвался он, здороваясь.
– Я вас разбудил, должно быть, своим приходом не вовремя, извините великодушно!
– Разбудили? Не-ет!.. Не спал я… Лег спать действительно, а заснуть не мог: расстроился… Пожалуйте в комнаты, а что же здесь…
И, положив руку на мощное плечо Сыромолотова, старик сам открыл перед ним дверь, из которой только что вошел.
Первое, что подумал Алексей Фомич, когда осмотрелся в комнате (это была гостиная), касалось Нади: вот здесь, на диване под белым чехлом, у окошка, сидела она и читала свой учебник истории. Почему-то так именно и представилось – учебник истории; может быть, это было влияние только что прослушанного письма, в котором таилась – что же еще, как не страница истории? От этого