помолчав, признал Черкасский. – Думаю, человека князя Пожарского надо определить на службу по Посольскому приказу. Тогда о всех договорах и делах иноземных знать будет, а его связь с казаками лишних разговоров не вызовет. И тайну хранить легче: чужим умам не дознаться, на что и куда деньги идут. Полагаю, подчиняться он должен мне или Дмитрию Михайловичу, а нам уже все доводить до государя. На крайность, можно открыться главе Посольского приказа… Как бы поглядеть на твоего молодца, князь?
Пожарский встал, подошел к двери, распахнул ее и негромко окликнул кого-то. Черкасский и Авраамий обернулись посмотреть, кто появится на зов воеводы. Вот он и вошел.
Иван Борисович прищурился, ревниво разглядывая питомца Пожарского. Статен, высок ростом, широкоплеч. Короткая, чуть вьющаяся русая бородка и густые усы, под которыми лукаво улыбаются румяные губы. Светлые пытливые глаза смотрят настороженно.
– Никита Авдеевич Бухвостов, – представил его Пожарский. – Московский дворянин.
– Знаешь, зачем зван? – спросил Черкасский.
– Знаю, боярин. – Голос у Никиты был густой, низкий, под стать могучему телосложению.
– Не боязно? – продолжал допытываться князь.
– Нет, боярин. Дело Державе нужное. Какая же боязнь?
– Молодец, – скупо похвалил Иван Борисович. – Людей надежных найдешь?
– Найдем! Среди стрельцов, детей боярских да городовых дворян поищем. Казаков поспрошаем, торговых гостей.
– Смел, однако. Казаков не боишься?
– Чего их бояться? – улыбнулся Никита. – Небось не тати[3].
– Смотри! – Черкасский налил полный кубок и подал его Бухвостову. – Тебе с ними дело иметь, донцы – по Посольскому приказу. Пей чару! Сегодня много говорить не станем, найдется время не раз обо всем перетолковать. Теперь, думаю. Дмитрий Михайлович, будет с чем пойти завтра к государю…
В свой возок Иван Борисович усаживался ночью. Горели высоко в небесах неяркие звезды. Сырой, холодный ветер в клочья рвал пламя факелов в руках монастырских служек, норовя забраться под шубу и остудить тело. Лучше бы остудил горевшую от дум голову, помог собрать разбегающиеся мысли, привести их в порядок.
Верховые холопы горячили застоявшихся коней, бряцала сбруя, холодно взблескивало оружие. Отдохнувшие сытые лошади резко приняли с места. Взвизгнули по смерзшемуся насту полозья. За слюдяным окошком возка смутно мелькнули распахнутые створки ворот и монах в долгополом тулупе, низко кланявшийся уезжавшему боярину…
Вскоре остался позади высокий берег Москвы-реки. Проезжая через Гончарную слободу, Иван Борисович захотел посмотреть: успели мужики сладить сруб или нет? Но валил густой мокрый снег, мешавший разглядеть что-либо: так и крутит, так и метет, крупными хлопьями оседая на крышах, увеличивая сугробы на речном льду, стирая призрачную грань между темным небом и ставшей светлой от выпавшего снега землей.
«Снег – это хорошо, – зябко кутаясь в шубу и предвкушая, как он вернется к себе,