Джайлса, и более того: решил дать дочери самое лучшее образование, чтобы искупление было полнее.
– И слова я не нарушу, – заключил он.
– Так в чем же дело? – спросила миссис Мелбери.
– Вот что меня мучит, – сказал он. – Я понимаю, что хочу искупить свою вину за счет дочери, и не могу отделаться от этой мысли. Я часто прихожу сюда и смотрю.
– На что? – спросила жена.
Он взял у нее свечу, наклонился и отодвинул кусок черепицы, который лежал на дорожке.
– Вот след ее ботинка: она пробежала тут за день до отъезда – а было это столько месяцев назад. Когда она уехала, я прикрыл его, и сейчас вот все прихожу сюда, смотрю на него и спрашиваю: почему она должна жертвовать собой за мои грехи и выходить замуж за бедняка?
– Это совсем не жертва, – сказала жена. – Он ее любит, он честный, порядочный человек. Если она не против, так чего еще желать?
– Я ничего особенного и не желаю. Но ведь ей может представиться столько счастливых случаев. Скажем, я слышал, что миссис Чармонд ищет образованную молодую девицу в компаньонки – или как это там называется – для поездки за границу. Грейс для нее – находка.
– Как знать. Лучше уж держаться за то, что есть.
– Верно, верно, – сказал Мелбери, – должно быть, ты права. Надо бы их поженить поскорее и разделаться с прошлым раз и навсегда. – И, не сводя глаз со следа, он вдруг проговорил: – А что, если она сейчас при смерти? Что, если ей больше никогда не ходить по этой дорожке?
– Будь спокоен, она скоро напишет. Пошли, нечего тут ломать себе голову, – сказала жена.
Он согласился, но прибавил, что поделать с собой ничего не может.
– Напишет она или не напишет, я через два-три дня съезжу за ней. – Он прикрыл след черепицей и первым вошел в дом.
Чувствительность, заставлявшая Мелбери оберегать след на дорожке, надо думать, была ему немалой помехой в жизни. Природа правит людьми, никоим образом не принимая в расчет подобные чувства, и когда на старости лет их сердца не защищены от бурь, они «страдают под ударами грома и молний» не меньше, чем слабые лютики[3].
Марти медленно зашагала домой, и мысли ее занимало не горе мистера Мелбери, а собственное.
– Так вот в чем дело, – говорила она себе, – Джайлс Уинтерборн не для меня. Что ж, чем меньше я буду думать о нем, тем лучше.
Она вернулась домой. Соверены по-прежнему выглядывали из-за рамки зеркала. Удерживая слезы, она достала ножницы и стала сосредоточенно и беспощадно обрезать свои прекрасные длинные волосы и раскладывать их прядь к пряди, как показывал парикмахер. На добела выскобленной крышке столика, сделанного из подставки для гроба, они лежали, словно волнистые длинные водоросли на светлом каменистом дне прозрачного ручья.
Из жалости к себе она не отважилась повернуться к зеркалу, зная, что оттуда на нее глянет обезображенное лицо, а это было бы невыносимо; она боялась собственного отражения не меньше, чем богиня ее предков Сиф, когда волосы ее похитил зловредный Локи[4]. Покончив