но и стоять просто так, когда в самом разгаре мой личный Армагеддон, невыносимо. И я срываюсь с места, бегу, куда глаза глядят, не разбирая дороги. Пусть хоть убивают, покорно ждать своей участи для меня немыслимо.
Пусть меня застрелят при попытке к бегству, пусть вздёрнут на дыбе, наденут испанский сапожок, сожгут – я ничего не боюсь. Но не буду сгибаться до земли, подставляя спину плетям.
Я бегу куда-то, но дыхание перекрывает, в глазах темнеет от нехватки кислорода в горящих огнём лёгких. За мной никто не гонится, словно знают и так: мои попытки удрать – бесполезная трата времени. И пусть, мне наплевать, что там кто-то думает.
Если бы я боялась чужого мнения, точно бы прожила жизнь иначе.
Прислоняюсь спиной к кирпичной стене какого-то строения, а вокруг звенящая тишина. Будто бы попала в вакуум, но зато больше не слышатся выстрелы. То ли стрелок выдохся, то ли патроны закончились. Лишь мерное гудение голосов где-то рядом и отголоски затухающих споров. Перевожу дух, выглядываю из-за угла, чтобы понять, что делать дальше, и громко икаю.
Там, в окружении трёх рослых мужиков стоит ко мне спиной Клим. Нет-нет… что это, как это? Протираю глаза, надеясь, что всё, увиденное краем глаза, – лишь плод воспалённого воображения, сон.
А Клим поворачивается ко мне, будто почуяв, что я рядом, бросает на землю ружьё и просто смотрит, не сводя глаз.
А я… я смотрю на его голый торс, на шрамы и рубцы, и пытаюсь понять, в какую параллельную реальность попала.
Глава 16
Клим.
Бабочка рядом.
Я вдруг чувствую её взгляд на себе: он ползёт по спине, замирает между лопаток, «щупает» кожу миллиметр за миллиметром. Кажется, меня снова касаются раскалённые прутья и тлеющие окурки, а в ушах звенит мерзкий хохот. Больно.
Ещё не вижу её, но зелёные глазищи уже умудрились прожечь в моей порядком треснувшей броне дыру, и сейчас расплавленный свинец капает на землю, застывает у моих ног бесформенными лужами.
Как зверь, щетинюсь, готовый рвануть вперёд, лишь бы не чувствовать всего этого. Но что делать с памятью? Её не выгрызть из себя, не вырвать.
Медленно поворачиваюсь, надевая на лицо непроницаемую маску. Бабочка смотрит на меня, а глаза круглые-круглые, как два блюдца. Бросаю на землю бесполезное ружьё – больше стрелять мне не хочется, да и патронов нет, – и будто бы проваливаюсь в мутное болото.
Стрельба всегда мне помогала сконцентрироваться, как и метание ножей. Оружие, в отличие от людей, ни разу меня не предавало.
Сейчас я не вижу ничего, кроме глаз своей Бабочки. И стоящие вокруг охранники мешают – они лишние. Люди всегда лишние, даже если они отвечают за мою жизнь.
Я вижу, как на виске Маши пульсирует синяя жилка и даже, кажется, слышу шум перегоняемой её сердцем крови. Будто океан у ног плещется. Рядом с Бабочкой я становлюсь невероятно чувствительным: обостряется обоняние, слух, зрение. Превращаюсь в огромного раненого зверя, с которого живьём содрали кожу. Только здравого смысла рядом с ней у меня нет – отключается напрочь, и все микросхемы сбоят