и сама пыталась его оправдать: времена пришли совсем уж постные, мир вокруг стремительно распадался – мир пускай нежирного, но гарантированного благополучия, казавшийся незыблемым, как материк. Зарплаты перестало хватать даже на самое необходимое, она стремительно сжималась, как шагреневая кожа, возвращался натуральный обмен, только теперь он назывался модным словом «бартер». Сидя дома с детьми, Маша понимала, как мало она может помочи мужу в его усилиях прокормить семью, и, как это часто бывает с женщинами, не могла не чувствовать себя обузой.
Ну и было ещё одно, в чём Маша не призналась бы и самой себе: она очень любила эти первые дни после примирения. Положа руку на сердце, только в эти дни она была исчерпывающе и безмятежно счастлива. Этот был своего рода медовый месяц, несравненно более упоительный, чем тот, первый, после свадьбы, когда оба ещё мучительно краснели от собственной наготы и неловкости. Но и помимо ласк, теперь довольно искушённых, жизнь в эти моменты превосходила даже наивные девичьи мечты: Алексей предупреждал её желания, с готовностью помогал по дому, нянчил сына, играл с дочкой, сыпал комплиментами по случаю и без. Маша внутренне затихала, боясь неосторожным словом или движением разрушить этот хрупкий лучезарный эдем – просто упивалась блаженством, думая только об одном: почему так не может быть всегда?
Но этому блаженству всегда наступал конец. Приходил он незаметно, без какого-то видимого перехода. Просто однажды она ловила себя на том, что голос мужа становится суше, а смиренные просьбы превращаются в приказы…
Положив трубку, Маша ещё долго сидела рядом с телефоном, глядя во двор на палисадник и соседский забор. Мимо окна прошаркала Фаддеевна, выглянула за ворота, постояла. Когда шла обратно, увидала Машу в окне, поднялась на крыльцо, вошла. Взяла на руки привычно орущего Петьку – он тут же затих, затихла и Верка: взобралась с ногами на стул, уставилась на эту диковину.
– Голова у него болит, – прошамкала Фаддеевна. – Гляди, как вéнки-то вздулись…
– Голова?.. – Маша очнулась от своих невесёлых мыслей. – Что же делать, бабуля?
Фаддеевна положила сухую руку на Петькину макушечку. Тот закрыл глазёнки и сразу обмяк.
– Что делать… – Она помолчала, задумалась. Тихонько опустила заснувшего ребёнка на кровать. – Делать надо было раньше, говорила я Ольге. А теперь только Богу молиться, авось разрешит…
Оля как-то сразу поняла, что речь не о Петьке – о ней. На губах толпилась тысяча вопросов, она даже набрала уже воздуха, но, задержав дыхание, сказала только:
– Бабуль… А не побудешь ты с ними часок? Я в церковь схожу.
Фаддеевна посмотрела на внучку, потом на Верку.
– Ну, ступай…
Торопливо собираясь, Маша слышала бабкину воркотню – Фаддеевна, жившая в своей пристройке затворницей, имела обыкновение размышлять вслух. Иногда её собеседником было радио, и в тёплое время, когда дверь времянки стояла открытой, Маша слышала, как бабушка беседует