плотно скручиваю и заворачиваю в мешок черного плотного полиэтилена. Сую в щель. И лезу следом.
Затащив наконец-то «пакет» достаточно глубоко, скрипя зубами и стараясь не порвать, имея в виду, что с ним еще завтра выбираться наружу, я наконец-то вырубаюсь.
Меня будит восход. Яркий, ослепительный, пробивающийся сквозь ветви редких деревьев, сквозь стены домов, крыши автомобилей… Но ЭТО не восход Отца на небосвод! Этот восход – на земле!!! Трясущийся человечек во мне просит прощения у Солнца за неуместную вчерашнюю шутку, а зверя пробирает могильный холод – если сейчас восход, то я проспал, не успел, провалил дело! Сердце стягивает стальными, кромсающими силками ужас… Я снова просыпаюсь.
Это был сон. Сон, принесший боль, беспокойство, страх и, кажется, еще бОльшую усталость. Пробуждение превращает всё это в злость, умножая на семь, направляя против смрадно храпящего города.
«Прохожий», Настя Савут
Одетый под хип-хоп оболтуса, в трубах, балахоне и с рюкзачком, вчера избитый, а сегодня уже здоровый, добираюсь до промзоны, сажусь в полусгнивший джип Tayota годов 80-х выпуска. На нем, наверное, приехал ночной сторож или уборщик какого-то склада. Джип «мчит» меня по темному, пока ночному Гринвуду на своих предельных сорока милях в час.
Через восемнадцать минут такой езды я сворачиваю на проселок у забегаловки-заправки «Удод», ползу по колдобинам еще минут десять. Моросит дождь. Моторчик дворников, немногим мощнее двигателя машины, едва справляется. Кокс греется у горящей покрышки, с ним – пара бомжей. Здесь, в районе старой городской свалки, до сих пор промышляют собирательством множество обнищавших стариков, бродяг, уродов и просто бедноты. За те пятнадцать лет, что ее не используют по причине переполненности, заваленный доверху карьер успели окружить уродливые, чахлые, но многочисленные деревца. Они скрывают происходящее здесь от глаз проезжающих по шоссе человечков.
Подобие рассвета застает нас набивающими животы консервами, разогретыми в огне… Не знаю, говорят так или нет. Короче, 5:30 утра, мы жрём, цвет неба и освещение не меняются – дождь-долбунец и бесконечные облака. Лишь часы напоминают о том, что день грядёт.
Мы выпиваем дешевого виски. Пять глотков я, Кокс – еще пять, оставшуюся половину бутылки получают бродяги, после чего сразу скрываются с глаз. В огонь льется чья-то кровь – не из донорского пакета, из пластиковой бутылочки из-под содовой. Туда же летят щепотки волос, осколки костей, восковые фигурки людей, животных и духов. Статуэтка Матери из необожженной глины ныряет в пламя последней.
Одежда уже снята, даже бинты вновь скручены в бурые валики. Серебряный «уголок» порхает в стремительных пальцах проводящего ритуал, мимолетно и сладко обжигает мои предплечья, плечи, спину, грудь. Нос чувствует приближение огромного, жестокого, неистового и легкого, словно пустынная пыль, зверя. Хребет вытягивается в звенящую струну, чувствуя, что Она уже здесь. Всё тело мелко трясет, мышцы то хаотично сокращаются,