оказалось позади. Они были в Персии. Дмитрий ни разу не спросил Шаха о том, как они пересекут границу, надёжно ли «окно»? Он не спросил даже о том, какова их цель в Персии. Просто шёл и всё. С друзьями обменивался лишь короткими необходимыми фразами. Он не понимал, что за прострация охватила его. Иногда на душе было очень хорошо, иногда возвращалась пульсирующая боль. Сашку Дмитрий не замечал, ни разу не обратился к нему, хотя чувствовал в своей душе всё нарастающую симпатию к нему.
Однажды на привале он посмотрел на парня по-отцовски и с тихой грустью спросил:
– Зачем ты, Саня, ислам принял? От Христа отрёкся. Это очень плохо. Ведь Христос есть Истина.
– Не говорите так, Дмитрий Юрьевич. Я не отрекался от Христа, потому что тогда не знал Его. Некрещёный был. Господин многое мне объяснил. Я приму христианство. Нет ничего странного в том, чтобы из ислама перейти в христианство.
– Хороший ты парень, Саня, – Дмитрий улыбнулся широко и даже весело.
Это не укрылось от внимания Шаха, он понял, что с Дмитрием можно уже говорить.
– Скажи, Дмитрий, откуда тебе известно, что Христос есть Истина?
– Известно и всё. Дано знать, – в голосе Дмитрия послышались живые, человеческие нотки. – Как будто кто-то сказал мне это. А кто – не знаю.
– А я, кажется, знаю, – Шах решил поделится своим открытием. – Две недели твоё тело ходило по земле без души. Это можно, конечно, объяснить тем, что включились аварийные системы организма, мозг автоматически выключился, чтобы не перегореть. Отчасти это так, но всё куда тоньше. Твоя душа устремилась за дущою жены. Эти две недели вы провели вместе. Тело ходило по земле, а душа была на Небе с женой. Там тебе многое было открыто. Воспоминаний об этом у тебя, думаю, нет, но открытое не закрылось. Не зря ты там побывал.
– Да, – утвердительно кивнул Дмитрий, ни сколько не удивившись. – Я действительно ничего не помню, но ты сказал, и я сразу же осознал, что был с ней на Небе. А ты знаешь, Шах, что не я тебя спас, а Клавдия?
– Я знаю, – тихо улыбнулся Шах. – Меня спасла ваша любовь. Я не первый из спасённых любовью.
***
Андрей Сиверцев всегда жалел Пилата. Ему казалось, что римский прокуратор, человек существовавший в совершенно иной системе координат, в принципе не мог понять, Кто перед ним, Чью судьбу он решает? Не имея ни потребности, ни возможности вникать в религиозные верования иудеев – одного из самых отсталых народов империи (во всяком случае – по убеждению римлян), он, получается, автоматически оказался сопричислен к богоубийцам? Нет, конечно же, такого не может быть. Ни один грех, тем более – столь тяжкий, не может быть неизбежен. Но как всё –таки Пилат мог понять, что перед ним – Сын Божий, если это противоречило всем религиозным представлениям римского мира, который прокуратор, разумеется, должен был считать лучшим из миров? Имел ли право Пилат проявить хотя бы обычную человечность по отношению к проповеднику-бродяге, если это очевидным образом грозило крупными беспорядками? Разве имеет право государственный муж такого уровня на человечность в ущерб долгу? Пилат и так сделал всё возможное, чтобы