если остановят – не будут сотрудника, да еще спешащего на убийство, мытарить.
Радио в авто я пока не обзавелся – дефицит, да и дорого. И оставалось мне, по ходу дела, думать разные думы.
В эту пятницу мне предстояла очередная плановая исповедь в райкоме. И хотя я ни на секунду не верил, что меня когда-нибудь сочтут ценным кадром и допустят до жеребьевки – но порядок есть порядок, раз в два месяца приходилось являться как штык, что-то бубнить исповеднику. Хорошо бы, размечтался я, нынешнее дело меня закрутило, и тогда появится легальная возможность отсрочить мероприятие на месяц – а там и сезон отпусков, мой райкомовский инструктор может уехать отдыхать в какой-нибудь санаторий «Сочи» или что ему там по номенклатуре положено. Сколько ни встречал я нормальных ребят (и девчат) – никто в перспективность исповедей для рядовых граждан не верил. И морковка в виде возможной вечной жизни действовала только на совсем уж ограниченных и ушибленных пропагандой товарищей. Иное дело власти: через эти заслушивания они получали полную картину настроений, мыслей, деяний подведомственного им населения.
Никто меня не остановил, и я подумал: а вот этот проезд со скоростью сто двадцать по утренним улицам родной столицы – о нем следует рассказывать исповеднику? С одной стороны, явное нарушение морального кодекса строителя коммунизма, будущего общества полного бессмертия. А с другой – я спешу по делу. Наверное, придется поведать, утаивание на исповеди – один из самых тяжелых грехов, а там уж пусть они сами решают, снимать ли мне баллы за эту выходку или нет.
На машине все-таки получалось на круг быстрее, чем на метро. Пробок в СССР, в отличие от стран капитализма, не водится. Я просквозил по Садовому, а тут и Кутузовский. На перекрестке, где Дорогомиловская вливается в Кутузовский, – опять памятник, аналогичный по композиции: Ленин-Сталин-Молотов шествуют куда-то вдаль.
В том доме, что назвал мне Ванька, въезд во двор был открыт. Я заехал и припарковался у искомого подъезда, рядом с чьим-то старинным и пыльным кадиллаком по моде пятидесятых годов. Стояла тут и «раковая шейка» из отделения, и хорошо знакомая мне черная «Волга» из управления. Шофер сидел в салоне, чинно читал растрепанную книжку, похожую на библиотечный детектив. Я не стал его беспокоить.
И никакого больше авто, выглядящего официально. Ни одного транспортного средства, на котором могли сюда добраться кагэбэшники. А ведь еще одна черная «волжанка» тут по композиции сама собой подразумевалась. Странно: смежники проигнорировали преступление, что ли? Насильственную смерть бессмертного?
В подъезде тоже, невзирая на элитный Кутузовский, как и в моем колхозно-лимитовском доме на Ждановской, не было ни консьержки, ни запоров. Я поднялся на лифте на пятый этаж. Дверь мне открыл Вадик, которого угораздило сегодня дежурить в составе опергруппы. В коридоре топталась пара понятых.
– Введи меня в курс, – попросил я товарища.
– Пойдем.
В