я за неделю сгнию тут нахуй! – проорал он в трубку и вышвырнул телефон в окно. После долго ползал на коленях, выискивая его в высокой траве газона. За парковку на месте для инвалидов выписали штраф.
Через несколько дней шанкры добрались до лица. Они болели от слез. Старые язвы вздулись, налились кровью. Пульсировали, будто что-то живое шевелилось в них. В трусы Степан Семёныч заглядывать побоялся. Жена вовсе перестала с ним разговаривать. Последним, что он от нее услышал было требование не трогать ничего, не надев перчатки, и протирать за собой спиртом ободок унитаза. Кощеев не спал ночами, слушал свое тело. Чувствовал, как бугрятся шанкры, как пузырится гной под тонкой пленкой, как самопроизвольно шевелится член, будто живет самостоятельной жизнью.
Он ничего не ел уже четыре дня, но не сбросил в весе, а наоборот, набрал. Живот налился, как паучье брюхо, а язвы на нем, превратившиеся в багровые каверны, переплелись между собой и будто таили смутно ощущаемые червоточины, что вели вглубь плоти.
Степан Семёныч не выдержал на шестой день, когда увидел, что его комментарий на сайте оброс уж очень длинной цепочкой насмешливых отзывов. Он накинул толстовку с капюшоном, хлопнул дверью, спустился к машине и поехал на квартиру к Лизавете.
– Убью суку, – бормотал он, лавируя в потоке. – Задушу.
Он долго жал кнопку звонка, но никто не открыл. Изрыгая проклятия, Степан Семёныч пнул дверь, и она распахнулась. Впереди темнел коридор, в конце которого еще одна дверь вела в комнату, где Лизавета делала ему заморский римминг.
– Ну, тварь, – процедил Кощеев и шагнул в квартиру.
Сделав несколько шагов, он не выдержал запаха. Смердело испражнениями, сырыми потрохами и гноем. Кощеева скрутил спазм, но блевать было нечем. Лишь желудочный сок обжег пищевод. Замерев, Степан Семёныч прислушался – из комнаты доносились звуки. Неприятные до оскомины, жуткие. Хриплое сдавленное дыхание. Булькающие хлопки, будто лопаются пузыри на поверхности вонючей топи. Влажное причмокивание. Борясь с отвращением и страхом, Кощеев взял себя в руки, преодолел на одном дыхании последние шаги до комнаты и распахнул дверь.
Лизавета была еще жива. Она лежала на кровати обнаженная, а под складками бугрящейся плоти виднелся распахнутый халат, давно ставший маленьким. Лизавета смотрела на гостя налитыми кровью глазами – единственным живым местом на изуродованном влажными язвами лице.
– Что… Что с тобой? – прохрипел Степан Семёныч. Он чувствовал, как по ноге побежала предательская струйка мочи.
Проститука приоткрыла изъеденные губы, покрытые коркой запекшейся крови и гноя. Из ее раздувшегося горла раздался тонкий хриплый голосок, сдавленный и еле слышный:
– Оно… жрет… меня… – с трудом выговорила Лизавета. – Помоги…
Только в этот миг Степана Семёныча до конца, до самого эфеса пронзило понимание того, что его ждет впереди.
Он метнулся к шкафу, начал лихорадочно рыскать по полкам, выбрасывая содержимое на пол. Выудил простыню и, кое-как усадив девушку, накинул ей на плечи.
– Сейчас, сейчас