корону слякоти.
Да, печь была совершенно не причём. Всему виной оказалась весна. Вместо того, чтобы вступить в свои права, когда положено, а покуда обождать, непрошеная, она в любой час хлопала дверью, оставляя после себя распутицу и досаду. К тому же, заявившись не в своё время, она и сама была нервна, недовольна и от того удивительно неловка. Занозистые карнизы из сосулек рушились, едва она задевала их горячими плечами. Неумение жить тихо и спокойно, степенно, делало весну настоящим бедствием даже для тех, кому она была желанна чуть ли не взамен всех прочих времён года.
Но, покуда суть да дело, – синицы стряхивали капельки воды с веток, искоса наблюдая за сугробом. Оперённый крыльями филина, он не сулил ничего хорошего. Полный маховых, с тем лёгким изгибом, что дарит полёту птицы особым тактом бесшумности, деликатностью внезапного появления, и исчезновением, столь же вежливым, сколь и неуловимым. Как бы ни был бесшумен снегопад, но сугроб вопил о том, что филин нездоров, и, коли ещё до охоты ему, порадуется и воробью, и синице. А посему, – опасность была недалёко, как и срок, раз и навсегда отпущенный весне.
Только вот. – слишком уж зыбко это «раз и навсегда», чересчур ненадёжно. Что для весны, как и по части всего другого.
Просто так
Небо выкипало облаками. Ветер слонялся от горизонта к горизонту, роняя сор: ветки, надкушенные морозом ягоды, простроченные посередине дубовые листы и кленовые, неровно заглаженные напополам. Среди прочего, само по себе порхало лёгкое, как и все прочие, в пуху по пояс, перо филина. Оно долго упрашивало птицу выбраться из дупла днём, дабы разглядеть получше белый свет, но филин, из опасения встретить соседей, которые его недолюбливали, предпочитал прогулки в сумерках, в одиночестве, при луне. Окликая таких же, как он, полуночников, расспросив про здоровье и обменявшись новостями, без оглядки, не опасаясь злого глаза, занимался всем, чем хотел. И однажды, возвращаясь домой на рассвете, филин не заметил, как потерял пёрышко. Да и где там было заметить, – в тот час, когда спадают шоры ночи, становится заметно, сколь недоброжелателей прищуриваются в твою сторону, ожидая любой неловкости, из которой, как из малого семечка вскоре вырастут лианы осуждения и сплетен о тебе.
Итак, воспользовавшись расторопностью птицы и ухватившись за шершавый бок коры, пёрышко осталось встречать зарю. С того места, где задержалось оно, мало что можно было разглядеть, а посему, вскочив на подножку ветра, пёрышко отправилось в недолгий путь. Оно успело разглядеть, как частыми ударами молотка, выкованного из солнечного луча, оттепель чеканит округу. Выбитые следы были один в один рыбья чешуя, сокрытая под слоем белой слизи на теле рыбёх, что в хмельном от стыди4 оцепенении грудой парили у дна пруда.
Надеялось пёрышко вернуться или, покидая плюмаж5 филина, полагалось на случай, но уже вскоре, мокрое, со слипшимися ворсинками пуха, лежало оно, не нужное никому, на дороге. Любой мог ступить на него, походя