ультразвуком, свернулся в кучку.
– Пошли, – сказал Виталик.
Вздохнул, шагнул к Марине, взял ее за плечи – она крупно вздрогнула – и бережно поднял на ноги. Чужие совсем ноги. Помыться, срочно, подумала Марина.
– Сахар берем? – спросил Виталик деловито, выщипнул немножко соли из рассыпанной на газете кучки и забросил пару крупинок в рот.
Марина посмотрела на него, пытаясь выдавить из головы строчку про щепотку соли и не думать о том, как эта строчка звучит на самом деле. Если послушать, пойму ведь. Не дай бог.
– Как хочешь, – ответила она равнодушно.
Заплакала она только вечером, когда Виталик побежал по магазинам. Марина, заперев дверь и трижды проверив, что дверь заперлась, разделась, с отвращением осмотрела себя и убедилась, что синяков на лице и ниже колен, кажется, не будет, а припухшая скула и разбитая губа легко маскируются косметикой. Короткую юбку она к директору все равно надевать не собиралась.
А дверь отныне запирала. Всегда.
В школе, которую окончила Марина, директором был Василий Мефодьевич, маленький лысый мариец с животиком, круглолицый, безбровый и незлой. Бояться его было невозможно, любить – не за что. Приходилось жалеть. Он это очень ценил и напрашивался на сочувствие ко всем подряд – от третьеклашек до завучей с родителями. Ну и жил, говорят, припеваючи – завидная регулярность, с которой училки средних лет уходили в декрет или безвозвратно увольнялись, вроде бы объяснялась именно что проявленной безоглядно жалостью.
Фигура директора школы, которого все искренне и истово боятся, была, конечно, известна Марине, но воспринималась как абстракция типа одного из источников марксизма-ленинизма: точно есть такое, объясняется легко, понять невозможно. А придется.
Тамара Максимовна оказалась крепкой высокой дамой со впавшими глазами, сухой полуулыбкой и коротким перманентом. Перманент был сероватым, под цвет глаз, костюм директрисы тоже, как и туфли с темной пряжкой и на квадратном каблуке. Кожа была не сероватой, но песочный и сухой вариант не особо выбивался из гаммы. На стене кабинета висели два портрета – Андропова и Ушинского, и Тамара Максимовна жутковато походила на лицо, которое получилось бы из совмещения этих портретов.
Она встретила Марину в дверях, за локоток, обдав сладковатым запахом пудры и еще какой-то древней косметики, подвела и усадила в креслице, доброжелательно осмотрела, сразу, конечно, заметив неровности физиономии, – и при этом так ласково и неопределенно ворковала на низах, что Марине стало жутко. Почувствовала она себя Машенькой, которая шла-шла себе в счастливую сказку, да вот и пришла, а сказка страшная, про лес и ведьму в каменном доме. Тамара Максимовна на ведьму не походила совсем – скорее, на чуть переодетого петровского гренадера. Все равно было понятно, что захочет – сожрет. В полуприседе.
Пока, похоже, не хотела – и на том спасибо.
Тамара Максимовна поинтересовалась, откуда Марина родом, надолго ли намерена обосноваться в Брежневе, удовлетворенно кивнула спокойному ответу «Надеюсь, дольше, чем на