ты спишь на посту! Расстреляю подлеца! – Он выхватил из кобуры пистолет. – Арестовать его! А ну, снимай ремень!
Я – спросонья. Да и знания мои военных порядков мизерные. Решил, что все: если сейчас не расстреляют, то будут судить в трибунале. Мне стало совсем невмоготу, я не смог сдержать слезы и заплакал почти в голос, всхлипывая и вытирая ладонью непрошеные слезы. Капитан явно не ожидал такой реакции воина, растерялся, смягчился, но объявил, что арестованный с поста снимается и помещается на «гауптвахту» – в кузов автомашины, нагруженной железяками. Новый часовой охраняет одновременно и машину, и арестованного. Арестованный пристроился у заднего борта грузовика и долго не мог прийти в себя. Разом вспомнился дом, родные, хотя и дома были случаи обострения отношений. Так то было трижды за все детство, и все закончилось несколькими обидными шлепками по заднице. Это несравнимо с угрозой расстрелять и размахиванием пистолетом перед носом перепуганного мальчишки на второй неделе пребывания в армии… Утром была объявлена амнистия и арестованный освобожден.
Через три дня, проведенных в Химкинском парке, нас погрузили на эшелон и повезли на север к Ладожскому озеру, где шли упорные бои. На этот раз мы разгрузили машины километрах в 2–3 от передовой, в березовом лесу, сильно изуродованном артиллерией…
25 августа – тревога и боевое задание, первый выезд на боевую позицию. Она располагалась метрах в 600–800 от боевых порядков, но подвезти на машинах громоздкое снаряжение даже ночью не было возможности, поэтому последние полкилометра, соблюдая предельную осторожность и тишину, мы на руках носили установки и снаряды. На наше счастье, обстрела не было, и с рассветом батареи были в боевой готовности. В 6 часов утра 26 августа была дана команда «Огонь!». Два с половиной часа беспрерывно била артиллерия. Последними дали залп «катюши» и наши штурмовые «М-30». Казалось, что на немецкой передовой все выжжено, но поднявшуюся в атаку пехоту встретил ожесточенный огонь. С трудом преодолев первую линию обороны, пехота залегла. Бои продолжались несколько суток. Наши войска, прорвавшиеся на другом участке фронта, попали в окружение. Наступление захлебнулось. В те трагические дни погибла 2-я Ударная армия, ее командующий генерал Власов попал в плен…
Шли день за днем, погода испортилась, ночи стали холодными, а днем часто моросил дождь, я простудился и заболел. На шее вскочило несколько чирьев, я их натер грязным воротником шинели, и шею разнесло так, что я не мог ее повернуть. От выездов на огневые меня освободили, но из наряда я не выходил. И вот стою я как-то на посту у штабного блиндажа. Вижу, в штаб идет капитан Алексеев. Я поприветствовал его «по-ефрейторски» – откинул руку с карабином, а сам стою по стойке смирно и ем его глазами. При этом я как скованный – подбородок прижат к груди, поднять голову не могу из-за опухоли, охватившей всю шею. Поэтому взгляд у меня исподлобья и ничего, кроме физических мучений, не выражает. Тот еще часовой!
– Кто же тебя в наряд назначил? – участливо спросил капитан.
– Старшина, –