Он произнес это так, как говорил Юлий Цезарь своим побежденным врагам. Что это: историческая гордость или нечто большее? Римский дух? Величие этого города – сердца огромной и мощной империи я впервые ощутил здесь, сейчас, в этой фразе, в этом кафе. Ни величественные здания, ни захватывающие исторические описания – ничто до сих пор не вызывало у меня таких эмоций. Я поймал себя на том, что смотрю на него с застывшей в воздухе ложкой мороженного и открытым ртом. Передо мной сейчас сидел совсем уже не профессор, а римский воин с лавровым венком на голове. Я закрыл глаза, чтобы стряхнуть это наваждение. Открыв, увидел его спокойное улыбающееся лицо.
– Искренне признаюсь, – сказал я, – и надеюсь, вас не обидит мое дилетантское мнение: величие Рима меня не сильно впечатляет, а Колизей кажется мне огромной рушащейся стеной.
Я ожидал, что он начнет спорить со мной как настоящий историк и патриот, убеждать, что я не знаю и не вижу глубокого исторического смысла Рима. Но он, вздохнув, сказал:
– Вы очень близки к истине. В современном Риме, как и в его более-менее известной нам истории, не осталось почти ничего из его былого величия. Никто его не знает и уже не познает таким, каким он был когда-то. Никто не несет его истинного духа… – его лицо приняло грустное выражение. – Вы правы по поводу Колизея… – он протянул руку к правому карману своего твидового пиджака и извлек оттуда какой-то камешек. – Возьмите, это на память от меня, от Рима и от Колизея в частности.
– Я правильно догадываюсь – это кусочек Колизея?
– Да, это маленький обломок стены. Колизей рушится. Мэрия ищет средства на его укрепление, в котором он спешно нуждается. Один наш бизнесмен готов инвестировать нужную сумму за то, чтобы использовать вид Колизея в качестве логотипа своей продукции. Мэрия, кажется, согласна. Она согласна уже на все. Колизей рушится, наша история блекнет и исчезает. Исчезает Рим, исчезает Вечный город.
Он рассуждал как типичный историк, для которого прошлое всегда является более интересным и ценным, чем настоящее.
– Конечно, – словно отряхнувшись от своих раздумий, продолжил профессор, – Рим переживал и худшие времена. Он был разрушен, отстроен, снова разрушен и снова отстроен… Он горел, разрушался и возрождался. Но он жил. Пожалуй, это единственное, чего мне будет не хватать, когда я уйду, – добавил он тихо.
Он говорил это очень печально, с искренней и глубокой тоской в голосе.
– Но ведь история останется, – сказал я, чтобы ободрить его и перевести разговор в более приятное русло. – Вы, ваши коллеги, все римляне да и практически все люди в мире знают, помнят и любят Рим.
Его настроение действительно перешло в другое русло. Он замахал руками и громко сказал:
– О, оставьте! Никто ничего не знает. По-настоящему никто ничего не знает. Никто не видел, никто не помнит, никто не знает. Почти никто. Это очень печально, но это так. Поверьте мне, историку: и про нас, и про наше время напишут когда-нибудь «истину» – но отнюдь не правдивую.
Я решил не продолжать этот разговор: ему, историку,