а потом, когда Инга росла, ты наблюдал за ней, так же как и до того за мной?
– Наблюдал, – Альберт загадочно улыбнулся. – И, как оказалось, не зря. Само собой, врождённой алекситимии у неё не было. Как и ты, Инга с раннего детства была крайне чувствительным ребёнком. Да-да, я изучил все видеоматериалы, собранные по твоему делу в интернате, и знаю, какой ты была в раннем детстве, Мира, – ответил он на мой удивлённо-вопросительный взгляд. – Но Инге в некотором смысле пришлось ещё сложнее.
– Почему?
– Ну… Тебе известно, что такое синестезия?
– Конечно. Я читала о ней в книгах Грега. Это особое восприятие действительности. Многомерное, что ли. Когда ощущения, идущие от одного органа чувств, проявляются также и в других.
Альберт удовлетворённо кивнул:
– В общих чертах верно. И как ты, должно быть, знаешь, существует около сотни форм и типов синестезии. У Инги их было сразу несколько. Она обладала так называемым избыточно высоким синестетическим коэффициентом и часто её речи вызывали абсолютное непонимание у воспитателей и педагогов. На вопрос какую букву необходимо подставить в слово вместо пробела, Инга отвечала «кисло-розовую», при этом имея в виду букву «Д». Иногда она отказывалась произносить какое-либо слово, объясняя это тем, что оно – это слово – плохо пахнет, и её из-за этого тошнит. Ровесниц, учившихся вместе с ней, Инга шокировала рассказами о том, каково на вкус имя каждой из них. Таким образом, у неё как бы существовала личная лазейка для выражения своих чувств. В то время, когда другие дети не умели выразить ни страха, ни отвращения, ни радости, Инга спокойно могла заявить о своих эмоциях, не называя их напрямую, а используя ощущения от разных органов чувств. Однако и наказывали её за такую нестандартность мышления чаще других. В рейтинге успеваемости, сама понимаешь, она была в числе отстающих, а из-за систематического стресса синестезия только усиливалась…
Слушая рассказ отца, я вспомнила, что и сама зачастую ассоциирую звуки – например, чей-то голос – с цветом. Я определённо понимала такую особенность восприятия мира.
– Постой! – я резко перебила Альберта. – Неужели синестезия и стала причиной её смерти?
Он помедлил, и прежде чем ответить, отвёл взгляд:
– В каком-то смысле да.
От меня не укрылась перемена в его настроении: он весь вдруг стал одним тугим комком напряжения.
– Папа…, – я попыталась вложить в свой голос посыл поддержки и принятия, – пожалуйста, расскажи мне.
– Я здесь именно для того чтобы рассказать… Мира, на самом деле Инга не умерла. По крайней мере, там, в интернате.
– Что? Так она… жива?!
– Возможно… Я надеюсь… То есть, я не знаю наверняка! – наконец, выдохнул Альберт.
– Как это не знаешь?! Я не понимаю…, – внезапно навернулись слёзы, и стало так по-детски обидно, будто мне пообещали нечто до боли