та вера, что скоро совсем
Назад возвращусь я, от счастия нем,
Чтоб пылко и страстно тебя обожать,
Мне силы даёт эту грусть подавлять.
Но – чу! Долетел паровозный гудок.
Пора завершать написание строк.
Спешу я послать свой прощальный привет,
Завидев сквозь пар наплывающий свет
Под скрежет колёс на железном пути.
Ах, милая девочка, жди меня, жди!"
И, конечно же, я ждала его всей душой, изнывая от нетерпения, и в своих ежедневных мыслях вновь и вновь представляла себе, как же всё произойдёт во время нашей будущей встречи, и где это может случиться. Сейчас, по прошествии многих лет, мне не вспоминается из той поры ничего, что могло бы быть хоть сколь-нибудь важнее поглотившего меня тягостного ожидания и связанных с ним переживаний.
Лишь моей обожаемой астрономии удавалось на время отвлечь меня, унося в иные миры. Вечер за вечером я проводила у своего большого бронзового телескопа. Обычно, когда ночь ожидалась тёплой, я устанавливала его на балконе, где вид неба был прекрасен, хотя горизонт и слегка прикрыт высокими деревьями парка. Если же находиться на балконе было зябко, то я открывала окно в старой детской (где продолжала ночевать вплоть до замужества) и, положив телескоп на подоконник, довольствовалась лишь малой частью небесной панорамы. Как же я любила свою старую детскую! В ней никогда ничего не менялось, и на своих привычных местах стояли милые сердцу игрушки и вещи: большой кукольный дом с четырьмя комнатами, моя любимица – кукла Эсмеральда, возлежащая на своей розовой кровати, белый шкаф со стеклянными дверцами, заполненный книгами моего детства, и картинки на стене, вырезанные Наной3 из какого-то допотопного английского журнала задолго до моего рождения. Эта комната явно обладала некими чарами, которые, казалось, становились всё сильнее по мере того, как я росла, и привязывали меня к ней с неизменным чувством полусчастья-полупечали. И было невозможно определить, где проходит грань между этими составляющими, поскольку они странным образом переплетались, частенько заставляя сердце внезапно сжиматься от боли в самые счастливые моменты. Но эта боль была того свойства, что мы в России называем "сладкой болью", и что присуща, по всей видимости, нашему национальному характеру, пронизанному от природы прожилками неизъяснимой грусти.
Лучшими же часами, несомненно, были те, что я проводила, стоя на коленях у окна и направляя свой телескоп на Луну, сначала медленно появляющуюся из-за верхушек деревьев, которые на фоне огромного серебряного диска превращались на несколько минут в замысловатые узоры, похожие на кружево из лезвий. Но по мере того как Луна поднималась выше, кружево постепенно трансформировалось в длинные заострённые пальцы, которые, казалось, пытались всеми силами удержать её за краешек, и мне чудилось, что я вижу, как она, широко улыбаясь и весело подмигивая мне, спокойно высвобождается из их когтей и плывёт в чистое небо.
"Море Спокойствия, Океан Бурь, Залив Ирисов, Кратер Коперника", – шептала я с благоговением, рассматривая через окуляр свои любимые лунные пейзажи с гордым чувством обладания.