утром проснулась, Самуил уже ушел. В избе долго плескалась, подошла к кровати голая, раздобревшая:
– Лаврик, протри спину до сухоты, а то мерзнуть буду. Э, нет, ты меня не валяй, мне в совет бежать, это ты лежа на спине деньги получашь. Пенсию твою я знаю, проживем, у меня жалованье какое-никакое.
Ушла, погасив лампу и напустив полную избу темноты. Ты вроде уже задремал, как вдруг увидел своего ротного командира, убитого в том бою, и тот спрашивает:
– Что же получается, Акимушкин, я на тебя как на человека надеялся, а ты покушать ребятам вовремя не сумел доставить. Ты накормил роту перед боем или нет?
У тебя сильно закружилась голова, но солдат обязан ответить. Ты до дрожи в теле напрягся, чтобы хоть часть памяти вернулась, просил себя, требовал, умолял: так накормил или нет? Что ответить себе и ротному? Ты вытянулся в кровати и шепотом доложил:
– Товарищ старший лейтенант, я же приготовил кашу с мясом, и привез к позиции. А потом… Потом же вас всех поубило, я один остался.
– Подожди, боец, когда снаряд попал в кухню, тебя в повозке не было. Ты где был? Почему и тебя вместе с нами не убило?
Ты вытянулся и улыбнулся, будто командир мог увидеть твою улыбку:
– Я в это время летал, товарищ старший лейтенант.
– Как летал? – лениво спросил ротный.
– Высоко. Все видел, и бой, и разрывы, и как наши ребята пролетали рядом со мной.
– Акимушкин, ты мне сказки не рассказывай, ты мне ответь: ребята поели перед боем?
Теленок за печкой поскользнулся на влажной подстилке и стукнулся на коленки. Ты очнулся, голова болела, но ротный исчез.
В обед прибежала Фрося, радостная и раскрасневшаяся с мороза, сказала, что звонил из района новый секретарь райкома Гиричев и просил тебя, Лаврушу Акимушкина, завтра прибыть к десяти часам.
– Фроська, это же крёстный мой, родной дядя!
– Лаврик, миленькой, поезжай, просись, чтоб перевез нас в район, тут с ума сойти можно?
Ты возмутился:
– Фрося, как можно просить переехать, а кто в колхозе останется? Нет, таких речей ты от меня не жди. А вот зачем я ему потребовался – в том вопрос.
Фрося за ночь перешила шерстяные брюки чеботаря, рубаху поубавила, пиджак подрезала и в спине на четверть вырезала. Ты наблюдал и удивлялся: все-таки здоровый мужик был этот Самуил.
– Фрось, здоровый мужик был этот Самуил. Что же ты с ним не собралась?
Фроська смачно плюнула на горячий утюг и с ожесточением стала разглаживать свежие швы:
– Лавруша, это штаны у него большие и пинжак широкий.
Она поставила утюг на кирпич и бросилась в распахнутую постель:
– А мужик ты у меня первый и единственный, и лучше не бывает. Я и бабам говорю: вот хоть и по второй группе, а не подумашь, что инвалид.
Ровно в десять строгая женщина открыла ему высокую дверь в кабинет, и Савелий Платонович, прихрамывая, вышел изо стола. Обнялись.
– Про горе и позор наш общий знаю, даже сам имел неприятности. Когда у полкового комиссара родной племянник оказывается дезертиром, хорошего мало. Спас Черняховский,