и хранились личные вещи героя. Возможно, и эта изгрызенная ручка могла попасть на музейный стенд.
Но судьба, предоставив шанс, как всегда в таких случаях, никак об этом не намекнула. Ни громом среди ясного неба, ни особенным сном накануне.
Продолжателем семейной династии он стать не мог, потому что мать работала заведующей детским садом. Представить себя воспитателем детей дошкольного возраста он не мог в самом кошмарном сне.
Кем работает его отец, узнать было невозможно, так как тот оставил семью лет шесть назад. Исчезнув после развода, он путал следы по бескрайним просторам СССР то ли от стыда, то ли скрываясь от алиментов. Его лицо сквозь завесу памяти вообще не просматривалось. Одним словом, династия прервалась, не начавшись…
Он знал точно, кем не хочет стать. Строитель, водитель, лесоруб, шахтер, слесарь – от одних только названий становилось тоскливо.
Профессии железнодорожника и летчика тоже не привлекали. Может, потому, что в его городе было два, как сейчас бы сказали, градообразующих предприятия – железнодорожная станция и аэропорт.
Люди в лётной и железнодорожной форме примелькались, став частью окружающего пейзажа. Ничего романтичного в их облике не было. Форма вблизи оказывалась обычным помятым пиджаком с нашивками, а располневшие и обрюзгшие в подавляющем большинстве хозяева этой формы на героев походили мало. Быть похожим на них не хотелось.
То ли дело форма моряков – хоть у офицеров, хоть у матросов. Черная, с золотыми нашивками, красивая в своей строгости. В кино, а только там он ее и видел, она сидела на офицерах безупречно. Да и сами офицеры все как на подбор – стройные красавцы с правильными чертами лица. Разве мог сравниться с блестящим мичманом Паниным (из одноименного фильма) какой-нибудь толстый начальник полустанка, дающий сигнал отправления чумазому паровозу.
А чего стоили слова «линкор» и «эсминец», «узлы» и «мили», всякие «грот-мачты» и «румбы»! Они звучали как голоса сирен, влекущих Одиссея. Слова «рельсы» и «шпалы» оставляли равнодушным и никуда не манили. Как ни крути, но круг сужался до профессии «морской офицер».
Время поджимало, и писатель начинал чувствовать себя зверем, загоняемым в угол. Образ жирной двойки, написанной красными чернилами, напоминающими запекшуюся кровь, становился все реальней. Ему представлялось лицо учительницы литературы, выводившей твердой, не знавшей сомнений рукой страшную оценку. Такое лицо наверняка было у судьи инквизиции, когда он подписывал приговор: «Сжечь на костре!» Колючий взгляд, губы, сжатые в садистскую улыбку и контрастирующее с ними мечтательное выражение наводили животный страх на обреченных жертв.
За двойкой должно было последовать убийство матерью непутевого сына. Не посохом, как Иван Грозный, а морально. У нее это получалось больно и долго. Этому ее научили в Педагогическом институте, который она заочно окончила не так давно.
В отличие от инквизиторов или опричников она не получала удовольствия