больше меня, расторопная рязанская девчонка. И мать на неё квартиру ещё при жизни перепишет".
Мэри ворчала, пока он ходил: "Страшно шанс упустить, дико страшно, да только чудится мне смерть в каждом лице, что встречаю по дороге домой. И в свете фонарей стылые петербуржские лица желтят ужасающе, будто зовут меня с собой, чахоточные. Не хочу быть героиней Достоевского, но какова еще женская доля? Ах, надену я белое платье, он – черный пиджак, посидим в баре, выпьем. Гробы, гробы".
Прошел ещё месяц, а птицы все не было. Выкинута последняя рюмка в стену, потолок окрасился кровью чужих забот. Решено. Не далее, как в пятницу тринадцатого назначен был званый ужин с поросём во главе стола, с яблоком в его смешной хрюкалке, которой все гости, напившись, будут делать "хрум-хрум" и кричать "горько", узнав про помолвку Мэри и летчика. Не хотелось никому этого ужина, чтобы лиц друг друга не видеть и не радоваться натужно светлому событию, да только летчик вывернул финт ушами и заявил, что троих женщин в доме не потерпит, поэтому сбежит от матери и сестры, продолжая обеспечивать оных кофием и аристократическими причудами, что подводят их к грани банкротства, сбежит от них всех, захватив Мэри, к князю Владимиру, двоюродному прадедушке со стороны матери, человеку безразличному до чужих забот и хлопот, вечному обожателю покойной памяти дореволюционного Санкт-Петербурга, а следовательно, жаждущего приумножения рода и продолжения их сиятельной фамилии, наследником которой летчик как нельзя кстати и являлся. В каждой приличествующей петербуржской семье должен быть как минимум один потомственный князь. Поэтому берегли Владимира Викторовича, как зеницу ока. При нём же квартира была, конечно, не коммунальная на Маяковской широтой в шесть, а то и шестнадцать комнат с маленьким еврейским домашним оркестром, но на оркестр можно было бы и к тете Софочке захаживать. Конечно, летчик сам бы не додумался до такого хитрого коварства – созывать народ, чтобы соблазнять престарелого деда поселить у оного молодоженов, но и Мэри была ни в чем не повинна, ей просто пришла в голову идея – и народ как-то сам собой собрался, позвался, и князь Владимир обрисовался в их жизни совершенно неожиданно, но ой как удачно, ах, как же все складывалось – и белое платье, и черный пиджак.
Утром сестра накрывала на стол в одной из комнат, хороня надежды на жилплощадь – чувствовала, что рязанская душонка займет все пространство и не оставит Марине места. Вроде как и костьми Марина обещала лечь, чтобы свадьбу не допустить, да к столу постаралась – пекла котлеты, жарила мороженое, отпарила хорошенько хлеб и пустила мышей в зерно. На десерт готовила угощение – в глубинах седых петербуржских квартир таился цианистый калий, к которому прикладывалась сама Ахматова. Впрочем, не будем об этом. Стол обещал быть богатым, как карельский чернозём. Стыдливо умостилась водочка с краю стола, где-то торчал шматок сала, а это что у нас? Ленинградский набор пирожных, ветчина, нахлест порубленая с огурцами по-киевски. Вокруг цветущего безумия из холодцов важничала селедка под шубой и влажно дышала паром вдовьего одиночества, будто кому было до неё дело.
Специально под борщ и сельдь нашлась белая скатерть с нежными