е болтает.
О, это целая толпа, вот что я скажу. Я то обращаю на нее внимание, то нет – в зависимости от настроения, в зависимости от угла, под которым солнечный свет падает в комнату. Должен признать, что иногда мне хотелось бы побольше общаться с живыми, но в последнее время они приходят все реже. Пэтси больше не появляется… Профессор Папайя сейчас в Гаване, измеряет тамошние головы… А что до… него… Ради чего ему возвращаться сюда? Я могу звать его только мысленно, и как только это делаю, я начинаю слышать наши беседы. Сегодня вечером, например, мы обсуждали душу. Я не убежден, что она у меня есть; он же считает наоборот. Было бы забавно и дальше слушать его рассуждения, если б он не был так ужасно серьезен. C другой стороны, никто никогда не давил на меня в этом вопросе, даже собственный отец (пресвитерианский[3] проповедник, он был слишком занят душами своей паствы, чтобы грубым ботинком наступать на мою). Снова и снова я говорил: «Ну, может, вы и правы». От этого он только сильнее распалялся. Заявлял мне, что я ухожу от темы, требуя эмпирического подтверждения. А я спрашивал: «В отсутствие такового подтверждения что еще я могу ответить, кроме “Может, вы и правы”?» Так мы и ходили по кругу, пока однажды он не сказал: «Мистер Лэндор, придет время, когда ваша душа обернется и окажется с вами лицом к лицу в самом эмпирическом виде: когда будет отлетать от вас. Вы будете цепляться за нее, но тщетно! Так разглядите же ее сейчас, как она расправляет орлиные крылья в своем диком гнезде».
М-да, он такой фантазер… Совершенно невоздержанный притом. Что до меня, то я всегда предпочитал факты метафизике. Надежные, простые и твердые факты. Именно факты и выводы и станут основой этой истории. Потому что они стали основой истории моей жизни.
Однажды ночью, через год после моей отставки, дочь услышала, как я разговариваю во сне, – она вошла и обнаружила, что я допрашиваю подозреваемого, который уже двадцать лет как мертв. «Угол не обтешешь, – говорил я. – Вы же понимаете это, мистер Пирс». Тот тип расчленил тело своей жены и скормил его по кускам стае сторожевых псов на складе в Баттери. В моем сне его глаза покраснели от стыда; он очень сожалел о том, что отнимает у меня время. Помню, я сказал ему: «Если это не вы, то должен быть кто-то другой».
В общем, именно тот сон и заставил меня увидеть: от призвания никуда не денешься. Можно спрятаться в Гудзонские горы, можно отгородиться книгами, цифрами и тросточками для прогулок… работа все равно найдет тебя.
Я мог бы убежать. Вполне мог убежать чуть глубже в глухие дебри. Честное слово, не понимаю, как позволил уговорить себя и согласился вернуться к работе, хотя иногда кажется, что все произошло – все это – только ради того, чтобы мы нашли друг друга, он и я.
Однако строить догадки и предположения смысла нет. Есть история, которую я собираюсь рассказать, есть жизни, за которые я в ответе. А так как эти жизни во многих отношениях были закрыты для меня, я, где это необходимо, буду уступать место другим рассказчикам; в частности, моему юному другу. Он – истинная душа этой истории, и каждый раз, когда я пытаюсь представить, кто первым прочитает ее, у меня перед глазами сразу встает он. Именно его пальцы скользят по строчкам и колонкам, именно его глаза разбирают мой почерк.
О, я понимаю, мы не можем выбрать, кто прочтет нас. Поэтому ничего не остается, кроме как утешаться мыслью о незнакомце – еще не родившемся, если я правильно понимаю, – который найдет эти записи. И это тебе, мой Читатель, я посвящаю свое повествование.
Пожалуй, перечитаю-ка я все еще раз. Последний. Олдермен[4] Хант, будьте любезны, подкиньте еще полено в огонь…
Начнем.
Повествование Гаса Лэндора
1
Начало моего профессионального участия в деле академии Вест-Пойнт датируется двадцать шестым октября тысяча восемьсот тридцатого года. В то утро я вышел на свою обычную прогулку – хотя чуть позже, чем всегда – по холмам, окружающим Баттермилк-Фоллз. Помню, стояло бабье лето. Листья, даже опавшие, отдавали тепло, которое поднималось вверх – я чувствовал его сквозь подошвы, – и золотило туман, окутывавший фермерские постройки. Я шел один, следуя по тропинкам, серпантином вившимся по холмам… Тишину нарушал скрип моих башмаков, лай собаки Дольфа ван Корлера и, думаю, мое учащенное дыхание – в тот день я поднялся довольно высоко. Я вышел к гранитному мысу, который местные называют Пяткой Седраха, и привалился к тополю, готовясь к финальному рывку, когда вдали, к северу, услышал звук валторны.
Этот звук я слышал и раньше – невозможно жить рядом с академией и не слышать его, – но в то утро он отдался у меня в ушах странным жужжанием. Впервые этот инструмент вызвал у меня удивление. Разве звуки валторны могут разноситься так далеко?
Как правило, такие вопросы меня не занимают. Я не стал бы забивать тебе, Читатель, этим голову, если б не хотел показать, в каком состоянии ума я находился. Дело в том, что в обычный день я бы не задумался о валторне. Не повернул бы назад, не добравшись до вершины, и гораздо быстрее заметил бы следы колес.
Две колеи, каждая в три дюйма глубиной и в фут шириной.