нельзя выкинуть из головы то, что знаешь и узнаёшь каждый день, столько чепухи нынче питает прозу, вот и разбухают тома.
– А художественное бессилие понуждает красть чужие сюжеты, образы, авось перебродят в новом контексте.
– Слыхали? Вдова Хармса вывезла в эмиграцию чемодан мужних рукописей, они попали к проныре-румыну по фамилии Ионеску и…
– Вот-вот, не только родина слонов, но и всемирного…
– Но разве вне индивидуального опыта, чувства…
– Сами по себе событие, порыв чувств – суть элементарные проявления мелкотемья, крупное, оригинальное обнаруживается лишь в интерпретациях!
– Как впадают в бессюжетную болтовню?
– Упиваясь нутряной мутью…
– Вот-вот, разверзлась бездна, слов полна…
– В подлинном произведении нет места излишествам, всему тому, что лишено направленности…
– Какая самоуверенность! А если не доросли до понимания художественной направленности вроде бы лишних, задерживающих движение сюжета подробностей, реплик? Ещё Блаженный Августин, проницательнейший из толкователей Святого Писания, обращал внимание на то, что в Библии непомерное число слов посвящено незначительным описаниям одеяний, благовоний, не в таких ли описаниях ключ к символике, аллегоричности главных событий и фигур текста?
– И значит можно описывать всё, что есть на белом свете, всё-всё?
– Что ответят наши эстеты?
– Можно, – отвечал за эстетов Шанский, – поскольку всё-всё было уже описано, нынешние описания способны лишь менять взгляд, ракурс.
– Где было описано?
– Я же говорил где, в Библии!
– Хватил, Библия! Пока дорастём до понимания ключевой роли нынешних незначительных описаний, набултыхаемся в графоманской жиже.
– Но-но! – грозил Гоше Шанский, – к ославленному союзом писателей графоманству естественно тяготеют гении, не замечал? Профессионалы пера ориентированы на результат, раздразненные авансом, торопятся получить весь гонорар, гениальность же – своего рода дилетантизм, стихия гениальности, как и графоманства, – процесс.
– Так-с, столы у гениев переполнились, куда неизданные шедевры складывать?
– Свифт уподоблял издаваемую рукопись публичной женщине. Вылёживаясь в столах, рукописи хранят девственность, потом – тираж, распродажа, хвала, хула.
– Но хочется славы! Даже Кондратов, Грачёв пообивали пороги редакций.
– Напечатали бы их нетленку, превратили из гениев в советских писателей! Скучно.
– Можно ли что-то весёленькое придумать?
– Довлатов, искромётный увалень, с бодуна надумал славу поиметь за кордоном.
Шанский радостно закивал, захлёбываясь слюной, выдал давнюю, на заре «Сайгона» рождённую байку об амбициозном писаке, который вместо того, чтобы засесть за эпохальный роман, сочинял нобелевскую лекцию.
– Всё-всё успеть хотят, кажется, в последний раз пишут.
– Жалкие оправдания! Не способны к самоограничению, тянут в текст всё, что на глаза попало, угнетают скукой, монотонностью.
– Не забывайте,