ить, знать и чувствовать вас.
Данная книга является художественнымпроизведением. Но любое сходство с реальными событиями – чистая правда.
Мне нравится это ощущение. Когда больше нет никаких запретов, когда можно не прятаться, не скрывать свою жизнь, не стыдиться своей слабости, своих удушающих истерик, когда можно признаваться в том, о чём следовало бы молчать, и при этом оставаться свободным. Всё имеет свой тон и своё очертание. У каждой мысли своя форма, и прошлое – это просто история, которую я могу рассказать.
Я смотрю на исписанные дни своей жизни, на людей, перечёркнутых или выделенных крупным шрифтом, и берегу их. Я умею беречь.
В твёрдом переплёте.
Превращая в литературу, ставя на полку, изредка пробегая по ним взглядом… и никогда не перечитывая.
1
У меня спрашивали:
– Как это произошло?
Спрашивали из любопытства, спрашивали из-за волнения, спрашивали просто так, иногда не спрашивали вовсе. А я никогда не знала, как отвечать на этот вопрос. Точнее, не очень понимала, что они хотят услышать и какие слова могут удовлетворить их нездоровую заинтересованность. Может быть, им хотелось знать, как обстоят дела по ту сторону сознания и какую таблетку следует принять, чтобы перестать видеть оранжевых зайцев? Ведь истории соседей о свадьбе, разводе, сломанной машине и очередном отпуске так надоедают. Детали этих своеобразных «выходных» казались им куда более занимательными. Впрочем, они умело прикрывались тактичностью, пытаясь поразить идеальным пониманием и желанием подсунуть свой исключительный совет. Но главное, после их наполняло греющее осознание, что кто-то менее здоров, чем они. Удивительно, как некоторые люди умеют изображать сочувствие, не испытывая при этом ничего, кроме радости за свою непричастность. Вне зависимости от того что их действительно интересовало, я всегда была беззащитна перед этим вопросом.
Мой внутренний страх, «прошлая Я» вылезали наружу и били тревогу. Мне ничего не оставалось, как спасаться бегством. Я моментально впитывала любое неверное слово, произнесённое кем-то в непринуждённой беседе, и маяки из прошлого безжалостным светом прожигали меня. Я убегала. Я хотела потерять память. Я жалела себя. Я искала убежище, и это было тяжело.
Прошло достаточно времени, прежде чем я решила написать об этом.
Но даже сейчас вряд ли смогу ответить, в какой момент я утратила над собой контроль. Это случается слишком плавно и незаметно. Невозможно проследить, где начинается главная партия в этом безупречном оркестре безумства. Безумие окутывает, убаюкивает, и ты перестаёшь принадлежать себе. Безумие, как кто-то очень родной, очень заботливый протягивает к тебе свои мягкие руки, в которых ты так нуждаешься. И всё. Дальше ты оказываешься в объятиях, которые медленно тебя сдавливают. С каждым твоим неуверенным вздохом всё сильнее. Всё настойчивее.
2
В этом нет ничего героического – лежать в больнице.
Это только фильмы завораживают своей художественностью, и мир душевнобольных – их дом – выглядит совсем иначе. Он загадочен и, может быть, даже в чём-то манящий. Такая тонкая грань между экранным таинством и реальной жизнью, в которой мне приходилось каждое утро начинать с тарелки каши, которую невозможно есть из-за пустого и холодного вкуса.
Утренняя трапеза – что это было?
Больничная приверженность правильному питанию и забота о моей пищеварительной системе? Или экономия на крупах, по которым, я не удивлюсь, если не раз пробегали тонкие, суетливые лапки каких-нибудь заразных грызунов. Завтрак был настоящим испытанием. Каша за считанные минуты превращалась в отвратительную смесь, деревенела, оставалось только ковыряться в ней ложкой.
Нет ничего хуже больничных ложек. Я постоянно наблюдала, как кто-то запихивал её себе в рот, облизывая, оставлял остатки еды и своих слюней. Чёрт, в этом нет никакой поэзии.
Я отказывалась есть ложками. Единственный плюс – это то, что они хорошо гнутся. Можно было создавать разные композиции из согнутых ложек, и мне это нравилось. Весьма занимательная, но бессмысленная деятельность.
Вилки я люблю больше.
3
Это было время, когда я разучилась сочинять. В моей голове не существовало ни одного предложения. Я помнила русский язык, но с трудом излагала свои мысли и больше не могла писать. Творчество внезапно собрало свои вещи и благополучно вышло за пределы больницы. Оно вышагивало по улицам свободно и безразлично, совсем не навещая меня. Никакого союза: творчество было чьё угодно, но только не моё.
Я была в панике. Хотя в моём положении паника – это типично.
Я просила принести мне бумагу и ручку. Ручку мне не положено, сунули карандаш. При этом цветной. Зелёный. Добрый зелёный карандаш. После того как пациент X, о котором я только слышала, но никогда не видела, сгрыз несколько заранее спрятанных стержней ручек, тем самым