в медсанбат.
Но вообще все эти бомбардировки больше психологически действуют на людей. Нужна большая выдержка и самообладание, чтобы сдержать себя; люди в это время начинают метаться и заражают паникой других. Культурные люди обладают все-таки большей выдержкой.
Вчера на нашем наблюдательном пункте был командир дивизии; он залез на чердак маленького домика и долго глядел в стереотрубу на этот полуразрушенный Холм. Его несколько раз просили сойти в укрытие, так как кругом пикировали самолеты и бросали бомбы. Когда комдив уже спустился с чердака и стоял у стола, один из самолетов дал очередь зажигательными пулями; одна попала ему в ключицу и застряла где-то под лопаткой. В очень тяжелом состоянии его сегодня отправили на самолете в Москву.
Пока нас беспокоят только обстрелы с самолетов, ибо артиллерии у немцев в Холме нет.
Некоторые решили, что мне очень тошно, раз уж я упрашиваю, чтобы они писали. Так, во‐первых, мне не тошно, а делом своим я и здесь доволен. Это, вероятно, «дурной» характер, как когда-то говорил Легостин. Да, мне почему-то своя работа всегда нравилась, и когда я лазил по столбам, и когда дежурил на подстанциях, и когда ремонтировал моторы, и когда работал инженером.
А если я иногда пишу, что хочется увидеть Горький и некоторых людей, так это не потому, что мне стало тошно. Я написал всем-всем, и больше просьб моих не дождетесь!
Еще не было ни одной оттепели, и зима порядком надоела, но это не значит, что я ее не люблю.
Кончается март! Никогда с таким нетерпением люди не ждали весны, которая должна принести в первую очередь тепло.
Весна будет страшная, вероятно, самая страшная из всех прошедших, но ведь идет война.
Мы переехали в Ленинградскую область, а проклятый Холм, о котором я писал, что дни его сочтены, так и не взят. По этому маленькому городишку мы выпустили 47 000 снарядов. В кино это красиво смотрится, но в кино видишь, а не чувствуешь.
В пополнении, которое мы получили, было очень много горьковчан, но они не пособили, да их уже и нет…
Тася, я тут как-то письмо довольно резкое написал – так ведь это ночью было, а ночью по-особому пишется. И письма нам часто приносят ночью. Положено сразу разбудить. Распечатаешь и читаешь при мерцающем свете поленьев. Тася, скажи, чтобы шибко не сердились. Я сейчас и не помню, что там написано. Тася, а почему у меня нет адресов Легостина и Миколки Белавина?
Если Легочка был в декабре в Москве, почему мне не сказали? Знаешь, я исписался, что ли – одни претензии. Вероятно, потому, что весна еще не пришла.
О самолетах писать надоело, о том, что мины и снаряды свистят, – смешно. Конечно, можно писать о лесе, сейчас лес начал шуметь; зимой же в лесу тихо-тихо, только похрустывают ветки, резко разносятся выстрелы пушек, а два дня назад было тепло (сейчас опять мороз). Я шел по лесу, и чувствовалось что-то новое, оттаявшее: деревья зашумели, и к этому добавилось пение птиц.
Видно, уж нам дорога такая —
Жить