теории драматургии, где автор волен в изобретательности, а у него перспектива – ночь, лютый мороз, и больше он может вовсе не встретить её. А ведь он сказал правду по поводу взаимности их чувств, поэтому он тихо предложил: – Может, я останусь?
– Я вас провожу.
– В такой мороз и собаку не выгоняют.
– Поймите, – она стояла перед ним, как провинившаяся школьница перед учителем, – здесь все удобства на улице.
– Я неприхотлив. – Задор появился в голосе Тоты.
– И кровать одна.
– А я спать не буду… По очереди будем спать. – Тут они оба засмеялись, а она продолжает:
– Сегодня пятница. Напьются. Бывает, буянят.
– Вот и должен я тебя защитить.
– Сейчас вы не ощущаете, но здесь прохладно, а ветер ночью задует – всюду щели. Под утро особенно холодно.
– С милой и в шалаше рай! – театрально воскликнул Тота.
– Тогда как хотите.
– Как я хочу? – задал он вопрос. Она не ответила…
Жизнь порою парадоксальна.
Например, светит солнце – хорошо. Солнцепек – очень плохо. Или дождик летом – благо. Ливень – потоп, наводнение.
Эти немудреные примеры пришли на ум Тоты Болотаева оттого, что он знает: с возрастом необходимо уединение, необходимо иметь хотя бы небольшое, но личное пространство. Однако личное пространство одинокой камеры – самое тяжелое наказание из изобретенных человечеством. Цель или итог такого наказания – сумасшествие. Временное противоядие есть – жить воспоминаниями… И почему-то ту ночь, ту первую ночь, с Дадой он вспоминал очень часто, пытаясь восстановить всё до мелочей…
Дада готовилась к приему гостя. Это было видно с первого взгляда по тщательно завитым светло-русым мягким волосам, и по многим-многим иным признакам, которые Тота особенно вспоминал, и, конечно же, по накрытому столу – запеченный муксун[10], пирог с морковной начинкой и даже гранаты и шоколад, которые он в прошлый раз ей привозил.
Можно было сказать, что у них проходил некий светский поздний ужин, до того всё было торжественно, если бы из-за стен, со всех сторон, не слышались грубые, хмельные, мужские выкрики; порою резкий, истеричный девичий смех; плач ребенка и иной фон гуляющего в пятничный вечер рабочего общежития, а точнее, барака посреди промерзшей сибирской тайги.
До определённого времени Болотаев был очень доволен, он действительно получил и получал всё, что хотел от этой встречи, до того всё было приятно, страстно, вкусно, как вдруг лампочка резко померкла, напряжение резко ушло.
– Вот черт, – прошептала Дада, – кто-то обогреватель врубил.
До того, как погас свет, она успела зажечь свечу. Вечер стал бы совсем романтичным, если бы хмельные мужские голоса не послышались прямо у их двери.
– Это Лёха хотел машину прогреть.
– Вот идиот.
– Минус сорок. Будет и пятьдесят.
– Свет не дадут?
– Не дадут, если Дада не пойдет в дежурку.
– А она сегодня не пойдет. К ней (тут очень грубое слово) из Москвы прибыл.
– Да ты что?
– А