про доброго начальника, я расчувствовался, пустил скупую мужскую слезу и полез его обнимать. Потом пафосно сказал:
– Вовка, братское сердце, спасибо тебе за всё, век не забуду! Горжусь, что довелось с тобой работать. И знаешь, ты единственный человек, за которого я, уходя, не переживаю. Давай за тебя, за профессионала с большой буквы и человека!
Мы выпили за Володьку, и тут случилась штука не то, чтобы скандальная, а как-то мною непредвиденная. Наша орлица, здорово окуклившаяся от выпитого коньяка, хватанув ещё стакан, заголосила во всю мощь деревенской орловской бабы:
– Лапочка мой маленький! Котик ты мой ненаглядный! Ну куда же ты идёшь! Какая тебе пенсия! Ты же погибнешь, сопьёшься совсем, сгинешь где-нибудь под забором без меня! Жена тебя из дома выгонит! Не нужен ты ей совсем, вечно голодный, вечно не глаженый, неухоженный! Мне, мне, только мне ты нужен!
Оксанка с грацией сломанной деревянной куклы рухнула мне в ноги и уже навзрыд завыла:
– Прошу тебя! Не уходи-и-и!
Я подхватил её на руки. Было это непросто – килограммов десять ей не мешало бы сбросить. И понёс в кабинет к мошенникам, где все её подчинённые от такой картины маслом слегка … ну, в общем, были ошарашены. Я опустил впавшую в коматоз Изюмку на диван и обратился к Кольке Качинкину, последнему из старой гвардии, оставшемуся в этом отделении:
– Колюх, последняя моя просьба тебе: берёшь свою начальницу, сажаешь в машину, привозишь домой. И проследи, чтобы спать легла.
Колька удивительным образом всегда сочетал в себе необыкновенное добродушие с такой же необыкновенной ворчливостью. И сейчас он решил ни на йоту не отступать от правил:
– Владимирыч, ну почему всегда я?! Мне ещё завтра по двум материалам срок закрывать, а у меня конь не валялся! Почему я должен эту скотобазу домой везти, да ещё спать укладывать?!
– Потому что мы мужики и, если нас Бог наказывает, значит ему виднее – за что. А она – девочка и не должна бы мучиться, как мы. Смотрите, если узнаю, что вы её без меня обижаете, с того света приду и пасть порву. Так что, повезёшь или нет?
– Ты чего, Владимирыч, конечно, повезу, раз ты попросил!
Передав Изюмку в надёжные руки, я в последний раз вернулся в свой кабинет.
– Ну что, братва! Кто-нибудь ещё собирается на коленях просить, чтоб я остался? Нет? Ну, тогда – на посошок, и я ухожу! Слышите, пацаны, я иду в новую счастливую жизнь!
– Владимирыч, – перепугался Татарин, – куда ты в таком состоянии один?! Давай я тебя до дома довезу.
– Нет, брат, человек рождается один и умирает один. Поэтому я сегодня пешочком и в гордом одиночестве. Не огорчайся.
Я прихватил с собой недопитую бутылку, а выйдя из Управления поймал себя на том, что это уродливое старое здание смахивает на чешский танк t-38(t), а я в таком раздрае – на одного из матросиков, которыми в конце ноября 41-го затыкали немецкий прорыв на Перемиловских высотах под Дмитровым. А командовал этими матросиками, кстати, капитан-лейтенант